Путь к Софии - Стефан Дичев

Рэндолф Грин вытер руки и швырнул полотенце в корзину. Ему вряд ли было пятьдесят, но выглядел он много старше. Все в нем было какое то укороченное, сплюснутое: толстые щеки, широкий нос, лягушачий рот. Лицо он брил, лишь густая кудрявая борода обрамляла его могучие челюсти. Она совсем закрывала шею, еще больше укорачивая всю его фигуру.

— Новое — это старое, Будэнов, — сказал англичанин, и в его тоне Климент уловил пренебрежение и холодок, обычные у иностранцев в обращении с болгарами. — За ночь четверо, Будэнов. Когда я пришел, скончался и сержант... тот, Gangraena gasosa[7], — напомнил он.

Климент кивнул, надел халат, сменил феску на полотняную шапочку, под которую с трудом убрал свои мягкие каштановые волосы, и велел принести кувшин теплой воды.

— А где доктор Ставрипуло? — спросил Климент, моя щеткой руки. — Я его не вижу.

Хотя Ставрипуло дежурил ночью, его должны были сменить только в полдень.

— Его отпустил Исмаил-бей.

— Отпустил?

— Тридцать девять и пять, Будэнов. Нет, это не рожа.

— Думаете, тиф?

Грин поджал свои тонкие губы, что-то дрогнуло у него в лице.

— Еще рано...

Грин не любил этого константинопольца — доктора Ставрипуло. Не любил он и Исмаил-бея и обоих армян. Он не любил врачей, которые знают только то (да и это сомнительно), чему их когда-то учили профессора. В последние годы хирургия делала гигантские шаги. Неважно, что ночью умерло четверо и что день не предвещает ничего доброго... Рэндолф Грин — ученик Листера, великого Листера, научившего мир тому, что карболка — враг миазмов и бацилл; он знаком с Пастером, переписывается с Бергманом и Шимельбушем, интересуется достижениями Пирогова и Склифосовского, которые, как он знает, сейчас где-то по ту сторону линии фронта... Он приехал сюда, в эту невыносимую для него страну, с единственной целью: проверить свои теории оперирования огнестрельных ран. Может ли он в таком случае сочувствовать врачам, подобным Ставрипуло? Да этот грек, если за ним не следить, способен начать операцию, даже не вымыв рук.

— Надо выждать, — добавил он бесстрастно. — Хорошо, что в нашем деле все ясно с первого мгновения.

Но Климент, которого внутренние болезни привлекали гораздо больше, чем хирургия, сказал:

— Если все же подтвердится Typhus exanthematicus[8] наиболее вероятно, что доктор Ставрипуло заразился здесь.

— Почему именно здесь? Тиф гуляет по всему городу. При вашей грязи, вони, от которой некуда деться...

— Но если все же источник заразы здесь? — настаивал Климент, пропустив мимо ушей его оскорбительные замечания. — Помните тот случай? Вы сами изволили тогда обратить мое внимание на сыпь.

— Вы имеете в виду того, что умер от воспаления легких!

— Да. Помните, вы колебались, не было ли там одновременно и тифа. Его лечил Ставрипуло.

— Возможно. Но вши, Будэнов, вши! Вы не принимаете их в расчет.

Грин вспомнил о нечистоплотности грека, холодно усмехнулся и с беспричинной враждебностью сказал:

— Сообщите Исмаил-бею и делайте, что найдете нужным. Вы терапевт в душе, Будэнов! Я вам об этом уже говорил. Ну а мне предоставьте одному справляться со своими обязанностями мясника! Идите!

Грин улыбнулся и на этот раз, по обыкновению, холодно, но в глубоко посаженных глазах его вспыхнули ободрительные огоньки. Он ценил в людях всякое проявление энергии и предприимчивости, а «этот доктор Будэнов», к тому же болгарин, работал, не щадя сил, хотя раненые были мусульманами.

Климент кивнул, и на этом разговор прервался. Грин пошел к операционному столу, на который уже клали очередного раненого, а Климент взял трубку, вызвал двух санитаров себе в помощь и через ту же дверь вернулся в мечеть.

Начальника лазарета доктора Исмаил-бея нигде не было видно. Наверное, колесит по городу, объезжая с визитами богатых пациентов. Тем лучше! Климент обойдется и без его разрешения. Он начал обход раненых. Со всех сторон к нему обращались глаза, полные мольбы и надежды. Надежды? Ненависти! Как ни странно, половина этих людей, если бы они только могли или не ждали от него помощи, разорвали бы его на куски за одно то, что он гяур. «А они ведь не знают, что я болгарин... А я-то из-за них встревожился, — думал с насмешкой, ожесточаясь против самого себя, Климент. — Вон Грин — для него они всего-навсего подопытные кролики; Исмаил-бею только бы загрести побольше денег, о греке и об армянах и говорить нечего... Действительно, с чего это я так встревожился? Да пускай и здесь вспыхнет эпидемия! Пускай еще больше ослабит их тыл!..»

Он продолжал рассуждать в таком же духе, подстрекаемый враждебными взглядами и памятью о прошедшей ночи, и в то же время, повинуясь подсознательному, не зависящему от него навыку, склонялся над каждым раненым и быстро, внимательно его осматривал.

— Откройте грудь и живот, — распоряжался он, и турки, старые опытные санитары, один — брадобрей, другой — банщик, расстегивали безрукавку на раненом, поднимали рубаху, спускали шаровары.

Он проделывал это десятки, сотни раз. Спина заболела, кровь приливала к голове.

— Смотрите, сколько вшей!

Вши были у всех. Они унизывали швы грязных рубах, кишели на косматых торсах, в пахах. Но, испытывая омерзение и привычно его подавляя, Климент не смотрел на вшей, а искал на коже у раненых маленькие, как чечевички, розовые пятнышки. Они бледнели и пропадали, как только санитар нажимал на них пальцем.

— И этот... Шестой. Унесите и его!

«Страшно, просто недопустимо, — думал он. — Нас шестеро врачей, и чтобы до сегодняшнего дня мы не заметили... Правда, большинство умирает от ран, прежде чем болезнь разовьется. Только этим и можно объяснить. Но когда отнимают ногу... и эта карболка... то если вдуматься — тиф и Morbi inflamatori[9], особенно с Embolia adiposa[10], одно стимулирует другое», — рассуждал Климент, испытывая странное безотчетное удовлетворение от этих рассуждений. Мысленно он представлял себе, как он — начинающий болгарский врач — встанет перед высокомерным, всезнающим доктором Грином и бросит ему прямо в лицо: «К сожалению, уважаемый коллега, мои опасения оправдались!» Да, он отплатит ему за те унижения, которые вынужден терпеть от него.

— Привезли новых раненых, доктор? — спросил кто-то по-французски у него за спиной.

Знакомый приветливый голос. Сен-Клер? Климент живо обернулся. Он не ошибся. С неизменной улыбкой на лице, в расстегнутом плаще и сером цилиндре к нему подходил Сен-Клер. Климент невольно сравнил стройного, поджарого Сен-Клера с доктором Грином. Соотечественники, а какая между ними разница! Климент поймал взгляд его внимательных темных глаз и, невольно вспомнив о ночном посещении, похолодел. Зачем он так рано пришел? Климент давно подозревал, что деятельность Сен-Клера в Софии выходит за рамки функции советника. «Нет, не может быть, чтобы ему было известно про Дяко! Откуда ему знать? И разве он в первый раз сюда приходит?» — подумал он с облегчением, а вслух сказал:

— Плохая новость, господин майор. Сыпной тиф.

— И здесь тоже?

— Да. Если вам не приходилось видеть, как начинается болезнь…

— Благодарю вас, доктор. Продолжайте. Я не буду вам мешать. А где новые?

— Новые? — Климент только тут вспомнил, что майор сразу же спросил о вновь поступивших раненых. — Вон там, налево — те, что прибыли за последние два дня, — поторопился он показать ему и сразу успокоился.

Он давно уже обратил внимание на странное занятие одетого в гражданское платье английского офицера. Сен-Клер расспрашивал вновь поступивших раненых о фронте, военных действиях. С какой целью? Не проверяет ли он таким образом сведения, полученные от турецкого командования? А что, если и мне воспользоваться этим источником?

— Как старина Рэндолф? Режет?

— Это его страсть! — невольно в тон Сен-Клеру заметил Климент. — Как говорит наш уважаемый маркиз Позитано: есть люди, рожденные резать!

— Да, хотя любезный синьор вряд ли имел в виду старину Ральфа. Впрочем, Рэндолф Грин еще в колледже любил резать!

Сен-Клер не без юмора рассказал забавную историю о том, как Грин оперировал собак, пользуясь наркозом, изготовленным из неизвестного восточного яда. Все это, вероятно, было правдой и могло быть проделано именно Рэндолфом Грином. Но для Климента было открытием, что доктор Грин и майор Сен-Клер когда-то учились в одном колледже, то есть что они однокашники и старые друзья. Не странно ли, что за все время работы в лазарете он ни разу об этом не слышал? «Вот уж действительно непонятные люди, — подумал с внезапной неприязнью Климент, глядя на оживленное и все же непроницаемое лицо собеседника. — Работаешь с ними месяцами бок о бок, кажется, изучил их, и вдруг что-то совсем неожиданное... Как они отличаются от моих петербургских коллег! — Вспомнив откровенные признания, искреннюю и беззаветную дружбу тех лет, он почувствовал тоску о прошлом. — Опомнись, возьми себя в руки», — поспешил он прогнать волнение с лица.