Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что я все-таки напечатал бы Светланино письмо. А рядом другое, из далекого далека, письмо тридцатипятилетней давности, адресованное нам, ныне живущим.
Или я не прав? Переписываю строки письма с душевным трепетом, с острой болью в сердце. Мне кажется, я делаю что-то не то, приводя бессмертные слова здесь, в разговоре о человеческой мелочности. Впрочем, судите сами…
«Приближается черная страшная минута. Все тело изувечено… Но умираю молча. Страшно умирать в 22 года. Как хотелось жить! Во имя жизни будущих после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы… Расцветай, будь прекрасна, родимая, и прощай.
Твоя Паша».
«Во имя жизни будущих после нас людей»… Во имя тебя, Светлана, во имя детей твоих. Возьми лист бумаги, напиши крупно этот великий завет павших, повесь на видном месте в квартире. Он поможет тебе стать человеком, он не даст уснуть совести. В твоем сердце будет жить бессмертная Паша Савельева, девушка из деревеньки Зарубино под Ржевом, героиня Луцкого подполья, оставившая нам свое письмо на стене гестаповской тюрьмы.
Мало носить цветы к обелискам над братскими могилами, надо носить в сердце имена павших за наше счастье, надо сделать память о них своей совестью.
Письмо Паши Савельевой — это высочайшая мерка, которой надо мерить каждый прожитый день, это высший судия всей нашей жизни!
Вот почему я все-таки привожу его здесь. Без идеала жить нельзя!
* * *
Пал Ваныч ростом — полмужика, а по силе — двоих пересилит: широк и кряжист. Голова лобастая, глаза маленькие, бледно-синие, как отцветшие васильки, голос тонкий и пронзительный. Он числился у нас в детдоме столяром, но, будучи мастером на все руки, делал все, в чем нужда была: клал печи, рубил постройки, вязал рамы, чинил кровати… Всякое дело он исполнял умело и старательно. В силу своей всеумелости был он независим и прямолинеен, резал правду-матку в глаза. У деревенских правдолюбцев обычно повышенное самомнение, но, к чести Пал Ваныча сказать, он этим не страдал, неприятную правду он высказывал исключительно из уважения к делу. В его представлении любое дело, большое оно или маленькое, нельзя делать кое-как, а должно исполнять со всей добросовестностью. Его устами говорил Мастер.
Но люди, особенно молодые да начальствующие, в советах со стороны менее всего склонны слышать доброжелательность, все им чудится подвох или назидание. По этой причине Пал Ваныч не уживался. Был он конюхом при больнице, сторожем сельмага, помощником пекаря, завхозом в школе — и отовсюду уходил по своей воле, все что-то ему не нравилось. Наконец пришел в детдом, мы в ту пору строились, работы было много, в добром мастере нуждались, и он прижился у нас. Во мне тоже проснулся хозяин, все хотелось сделать для ребят получше, покрасивее, ну и выдумывал разные разности: то мастерскую из самана строить, то скверы разбивать, то яблоневый сад сажать, то теплицу устроить, то кроликов разводить. А сноровки да опыта, честно говоря, маловато имел, чуть что — за советом к Пал Ванычу. Ему это нравилось, и он со всей серьезностью говорил: «Ну-к что ж, давай обмозгуем». Не любил человек давать скороспелых советов. Коль спросили у него, так со всех сторон взвесит, семь раз примерит, а тогда уж отрежет: «Вот так советую, а там гляди сам».
«Обмозговывать» он начинал с примера, с какого-нибудь поучительного случая из своей жизни. Иной раз случаи из «жития святого Павла», как в шутку говорили мужики, бывали и не к месту, но мораль неуместной никогда не была. Она звучала примерно так: из всякой жизненной передряги сумей выйти человеком. За годы нашего знакомства в моей памяти осталось много историй, рассказанных Пал Ванычем, и признаюсь, нередко вспоминал я их, когда самому приходилось решать, как поступить.
Вот некоторые из его историй.
— Расскажу, как я корову покупал. Вернулся с войны домой, а дома нет. Женка хворая в чужой землянке ютится. Ребятёшек двое. Хозяйство — ни в рот положить, ни на плечи надеть. Обзаводись, солдат, сызнова. Старые мозоли не сошли, новые набивай. Ну, горевать некогда, надо жить. Выпросил в селе баню, бревнушек кое-каких из лесу натаскал, стены подлатал, крышу навел, дым в трубу пустил — живите, ребятёшки. Не каплет, не дует — чего там, хоромина дуже добрая. Огород, хошь и поздновато, посадили — в зиму с картохой будем. Коровенку бы — совсем хорошо. Деньжонок малость принес, сколько там солдату выдали, еще, думаю, подработаю, а тогда уж и сенца накошу, до осени далеко. Такую вот думу держу в голове, но тут, брат, лихая беда свалилась, лише́е не придумаешь — умерла женка. Схватилась за сердце, охнула — и… До сего дня слезы в сердце закипают, как вспомню. Солдатские деньжонки на похороны ушли, отодвинулось от ребятёшек молоко. На войне не поседел, а тут в одну ночь голову выбелило. Пошел с поклоном к старухе соседке, упросил малых доглядеть, а сам — мешок со струментом за плечи и в заработки. Не знаю, спал ли я сколько, кажется, что не спал, днем и ночью не разгибался, горе и зло на судьбину в работе топил. Заказов много, только успевай, все обстраиваются, все жить хотят. По нонешним временам озолотился бы, денег полный карман, а цены им никакой, на корову чуть не год вкалывал. В одной деревне телушку огуленную наглядел, сторговался, ну, думаю, слава те господи, к концу дело. Да недаром говорят: одна беда не ходит, всегда с победками. Бац — реформа! Деньги на руках, получи, Пал Ваныч, рупь за десятку. Сунулся в лавку — накупить хоть чего-нибудь — голые полки кругом. Мать честная! Бегом к братухе родному, он у меня в ту пору сельмагом заведовал: «Присоветуй, чего делать?» Братуха говорит: «Ладно, горемыка, выручу. Приходи ночью к магазину, на всю сумму водки наберешь. Водка в цене остается». Пришел домой, сижу, думаю. Вот-вот темнеть начнет, надо собираться. А сам от табуретки оторваться не могу. Жжет, понимаешь, в грудях, как будто угольев за рубаху насыпали. И руки дрожат. Истинный бог, все равно как на воровство собираюсь. Я в жизни палки чужой не взял, не
