В январе на рассвете - Александр Степанович Ероховец

— Ну, длиннорукий! Не распускай лапища-то!

— Это раненого-то обижать? — притворно воскликнул Смирнов, выставляя обмотанную бинтами руку. — Вишь, какое ранение! Ты бы лучше перевязала меня, хозяюшка.

Он дурашливо хохотнул, а женщина и в самом деле подошла к нему и, когда он попытался встать, усадила его, занялась врачеванием, и голос ее был ласковый, какой-то убаюкивающий, так что на Чижова как-то незаметно стала наплывать дремота, он даже глаза на время прикрыл.

«А она ничего, красивая», — подумал он мельком о хозяйке и тут же забыл об этом. Сидя рядом с дедом Пахомом на нарах, где уже притихла под тряпичным одеялом детвора, он думал сейчас о судьбе ребятишек, которых война загнала вот в эти сумрачные землянки, надолго оторвала от школы, от учения.

Вспомнилось вдруг, как в распутицу в марте шел он пешком из Почепа в сельскую школу по непролазной грязище, которая толстыми комьями наворачивалась на ноги, и он старался брести обочиной дороги, по жнивью, где еще держался снег. Пригревало все сильнее, снег оседал в овражках, такой крупитчато-стеклянный, обрушивался порой с хлопками, подточенный снизу, со дна, невидимыми, но уже слышно журчащими ручейками. И кое-где на проталинах блеклая травка. Усталый, едва волоча ноги, вступил он на школьный двор. Выбежавшие навстречу ребятишки в рубахах обрадованно обступили его, разглядывая глобус, который он нес им из города, а он, тут же забыв про свою усталость, принялся загонять их в школу, опасаясь, как бы они не простудились в эту весеннюю, пусть и солнечную, но обманчивую погоду. Сколько суматохи, оживления, радости!.. Придется ли ему еще когда-нибудь учить ребятишек?

Может, и придется, думал он. Вот кончится война, настанет долгий-долгий мир, и снова можно всецело браться за прерванную войной учебу. Учить ребят мужеству, силе, преданности, товариществу, чтобы были настоящими людьми, не равнодушными к судьбам других, не жадными до дармовой наживы, как эти подонки-полицаи, выродки человеческие, с которыми ему недавно пришлось столкнуться, а может быть, и просто недоучившиеся люди, которых он, учитель Чижов, не успел в свое время воспитать как положено, потому что вынужден был уйти воевать. Теперь он чувствовал отчасти свою вину перед теми, кто стоял сейчас против него самого и его товарищей, нося на рукавах белые полицейские повязки.

«Да, здесь и моя вина, моя, — думал он, почти засыпая, клоня отяжелевшую голову на руки. — Нужно было больше доходить до сердца каждого, и малого, и взрослого, меньше обид оставлять в сердцах, великую веру всечасно вселять в людей…» Жалко ему было деревенского мужика-связника, которого он хотя и не знал, но которого наверняка полицаи арестовали…

Кто-то опять засмеялся.

«Смеются же еще, черти, — нашли время», — подумал он с удивлением и с какой-то неосознанной завистью и, превозмогая дремоту, поднял голову.

Женщина как раз заканчивала перевязывать Смирнову руку.

— Ну, получшело?

— А как же, — засмеялся тот. — Вот подержала за руку — и полегшало вроде. Сразу бы так надо. А то скалкой хотела по лбу.

— И надо бы огреть, не распускай ручища-то.

— Эх, соскучился я по вашему брату, — со вздохом признался Смирнов. — Вот, мужики, до чего мы дожили с этой войной — совсем от баб отвыкли. И все из-за немчуры проклятой. Ох, и злой же я на фрицев, дюже злой.

— Хлебом вас, мужиков, не корми, дай только поржать вволю, все вы одним миром мазаны.

— Что верно, то верно.

— Тьфу! — сказала хозяйка и отошла к нарам, где укладывались спать ребятишки.

— Ты бы, Смирнов, и в самом деле вел себя поскромнее, не на гулянке же, — сказал вполголоса Кириллов.

— Да что ты, товарищ командир, шуток не понимаешь? — обиделся подрывник, пожал плечами и повернулся к Никифорову, который, сидя перед печуркой на корточках, пек порезанную на кружки картошку; картофельные ломтики с шипением приставали к раскаленному железу, быстро подгорали, и Никифоров переворачивал их ножом, а потом перекатывал в ладонях и ел, не дожидаясь, пока остынут: жевал, широко раскрывая рот, хакая и выдыхая, когда обжигало во рту.

— Ну что, сыро-горячо не бывает?

— Ничего, есть можно, — ответил Никифоров.

Смирнов тоже поддел ножом поджарившийся ломтик, в рот сунул и, обжигаясь, со слезами на глазах, подмигнул хозяйке, которая опять придвинулась к печке, сняв с чугунка крышку, стала мешать деревянной ложкой.

— Ну, нагоготался?

— А ты вот послушай, что однажды со мной было, умора, ухохочешься, — сказал Смирнов, но в это время поднявшийся на ноги Кириллов потянулся вдруг к стене.

— Чья это? — В руках у него была гитара, золотисто высвечивали на ней струны и полоски на грифе.

— Братова это, — глухим голосом сказала женщина и как-то странно осеклась, вздохнула.

— Сыграл бы ты нам что-нибудь, товарищ командир, потешил душу, — попросил Смирнов, но Кириллов, подержав гитару в руках, снова повесил ее на стену.

— Сейчас не время играть, не до игры, вот отвоюемся…

— Вот-вот, и он так же говорил, — почти всхлипнула женщина и, стянув с головы платок, прижала его к глазам.

Дед Пахом натужно кашлянул в кулак.

— Убили ейного брата, ага, хвашисты убили.

— Ох ты господи, господи! — каким-то пустым голосом, с запинкой, сказала старуха, до сих пор молчавшая.

Все оглянулись на нее, но она ни на кого не смотрела, словно вообще не замечала людей, уставилась куда-то в угол, еще что-то пробормотала, только слов не разобрать, молилась вроде.

— Мать это ихняя, — пояснил дед. — Как сына убили, так язык и ноги у нее отнялись, едва вот отошли. А ить она куда моложе годками, ей десятков семь, не боле, а мне, почитай, скоро девять пришпандорит, пришибить некому.

— Господи, никуда я не годна, — опять отчетливо произнесла старуха.

— Ейного Михалку как есть на месте убили. А потом и других мужиков поубивали, всю деревню попалили. Погорельцы мы.

— Из-за меня все это, из-за меня! — тоскливо вскрикнула Катерина и, отвернувшись от всех, прикрыв глаза ладонью, другой рукой стала поправлять волосы, убирала их со лба, назад к затылку, наклонив голову к плечу.

— Ну чаво мелешь, чаво убиваешься? — напустился на нее дед. — Чаво напраслину на себя примашь? Все одно б то же было. Ить это ж не люди, а зверье, хвашисты. А брат твой тоже хорош. Я так рассуждаю: не след ему признаваться, никому же не помог, ага. И себя сгубил попусту, занапрасно сгинул, принял смерть от супостатов и от других ее не отвел. Кабы толк был. — Он покачал головой.

Женщина стояла у печки, погрустневшая, притихшая, словно окаменела. Потом пошевелилась, сказала ровным голосом, без всякого выражения, как-то отчужденно,