У кошечек нежная шкурка - Фредерик Дар

— Вот недоумок, — бормочу я, поглядывая в зеркальце, — думал, крутой, да?

И тут меня, такого довольного собой, осеняет весьма щекотливый вопрос: а куда бы мне оттаранить эту «передачу»?

Для подарочка мамаше Брукер крупновато, да и к Буржуа везти неосторожно, машина немецкая, ее быстро вычислят.

На обочине попадается небольшое кафе. Остановив тачку подальше, чтобы хозяева не разглядели номера, заваливаюсь в него.

— Что изволите, господин кюре?

Я уже почти обернулся, чтобы посмотреть, с каким это кюре болтает трактирщик, но, слава Богу, вовремя сообразил, что к чему:

— Пива, пожалуйста. Я могу от вас позвонить?

Аппарат привинчен к стене рядом со стойкой. Жалко, нет кабинки — приходится выкладывать все при бармене:

— Алло, Буржуа?

— Кто это?

— Аббат Антоний.

— А-а…

— Я хотел бы оставить вам на попечение одного моего прихожанина. Ему нужен отдых, этот бедняга перенес тяжелое потрясение… э-э-э… нервного характера. Куда я мог бы его доставить?

— Привозите его ко мне на склад, улица Слакен, 16.

— Отлично. Вы тоже туда выезжаете?

— Да, тотчас же.

Поворачиваюсь:

— Ну что, шеф, сколько я вам должен за всю эту римско-католическую оргию? — спрашивает аббат Сан-Антонио у ошеломленного бармена, ставя на стойку пустой бокал.

ГЛАВА 18

Склад представляет собой довольно просторный сарай, почти незаметный на тихой улочке среди шикарных вилл.

Нас уже ждут. А этот Буржуа явно в курсе, что такое хороший тон на свиданках! Давлю на клаксон — деревянные створки ворот распахиваются, и я заезжаю внутрь. На улице темно, как в бочке с гудроном, и случайные прохожие вряд ли заметят немецкий номер машины.

Вытаскиваю нашего гостя на воздух. Он уже пришел в себя и забавно таращит глаза, старясь понять, куда это он попал.

— Буржуа, — указываю на него, позвольте представить небезызвестного вам Тьерри.

Мой компаньон сжимает кулаки:

— Негодяй!

Развязываю своей божьей коровке задние лапки и оттаскиваю в глубь сарая.

— Можно взять стул?

— Разумеется!

Усаживаю Тьерри и прикручиваю ему руки позади спинки стула — по опыту знаю, нет ничего более деморализующего, чем быть связанным в таком положении.

— Ну, дорогой, — обращаюсь я к нему, — настало время поговорить по душам. Вот как мне представляется это дело: шестеро наших друзей были вчера схвачены по твоей наводке, мы же ими очень дорожим, а посему требуем, чтобы ты немедленно помог нам их освободить. Сам видишь, я говорю прямо — красоты стиля не по мне, и сейчас не до лирики. Значит так: либо ты соглашаешься и по окончании этой операции летишь на зимовку в Лондон, либо отказываешься — тогда бригада по уборке мусора найдет тебя завтра на свалке вперемешку с помоями. Ну как?

Он, как всегда, недобро усмехается:

— Видимо, я действительно не увижу завтрашнего утра…

— Значит, нет, я правильно понял?

— Более чем!

Принимаюсь медленно расхаживать вокруг него:

— Слушай, ведь это же глупо! Нет, я говорю вовсе не о твоей вонючей шкуре… Но заставлять достойнейших людей марать об нее руки! Знаешь, я не привык разделывать туши, но, когда на карту поставлены шесть жизней, выбирать не приходится.

— А, пытка? Понимаю… — злобствует он, — я ведь и сам в этом деле мастер.

— Думаешь, тебе удастся промолчать?

— Я не думаю, я знаю!

— Только вот этого не надо, ладно? Не надо… Никто никогда не может быть уверен в том, что не заговорит, если от него потребуют. Это ведь всего-навсего вопрос времени… времени и изобретательности!

— Ну что ж, вперед, ребятки!

Отчаянный малый! Мы с Буржуа обмениваемся восхищенными взглядами: смелый человек — всегда приятно. Сокрушенно вздыхаю, совершенно не чувствуя себя в настроении нарезать этого парня ломтиками. Мне приходилось видывать и настоящих «королей», которые раз решив заткнуться, не проронили ни слова. Посади вы их на громоотвод, они не сказали бы и девичьей фамилии своей бабушки… И тут во мне вдруг все закипает.

Кроме шуток! Чего это я тут сопли распускаю… Передо мной святой сидит или дерьмо, по его же собственному признанию, пытающее и убивающее истинных патриотов?!

Парочка крепких ударов слева-справа заставляют его морду задрожать не хуже гитарной струны.

— Так, проба пера, — поясняю я, — просто чтобы создать приятную атмосферу…

Мужичок, чувствуется, явно не в себе. Ну, тогда еще раз по репе — в этот удар я вкладываю все набранные за день калории. Скула становится красной и тяжелой, как спелый томат; и под завязку — прямо в торец, чтобы юшка потекла. Есть, знаете ли, такие типы, которых кровь — их собственная, конечно, — заставляет расчувствоваться.

— Чудесно! — заключаю я. — Похоже, я набираю форму. Нет, что ты, я совсем не спрашиваю, не передумал ли ты! Это ведь были еще даже не закуски, а так — маслинки, что ты лопаешь перед аперитивом…

Замечаю в углу пилу и живо хватаю ее. Разбив ударом ноги пустой ящик, любовно выбираю пару планочек покрепче, которые затем привязываю с обеих сторон к ноге моего клиента — ну прямо сандвич получается!

Вытянув ее, кладу ступню на другой стул и, как вы уже догадались, начинаю пилить. Потихоньку так… Вот уже и до самой ноги добрались — зубья визжат совсем по-другому. Тьерри, сморщившись от боли, глухо стонет, я же непоколебимо продолжаю свою гнусную работенку. Главное — не заговаривать с ним, ждать, пока сам развяжет язык. В распиле заструилась кровь, и Буржуа, не выдержав, отходит в сторону. Слышу, как его тошнит.

Вот это то, что нужно! Своего рода подливка к этой пытке, внешнее, так сказать, продолжение. Рвота должна подействовать на психику Тьерри так же, как пила действует на тело.

— Остановитесь, — выдавливает он.

Не выразив ни словом своего ликования, как подсказывает все тот же опыт, просто говорю:

— Ладно.

В душе я рад, что-таки надул его: ведь, сделав лишь поверхностный надрез, все остальное время пила ходила чуть выше ноги. Боль, видать, была просто адская, раз он этого не заметил…

— Итак, — говорю, — мы не собираемся требовать от вас планов или формул, способных повредить вашей родине. Все, что нужно — это вернуть свободу людям, которых вы одолели в нечестном бою.

Мое «выканье» окончательно добивает его.

— У меня в портфеле… блокнотик…

Порывшись в портфеле, действительно нахожу блокнот, что-то вроде чековой книжки, с надписями по-немецки.

— Буржуа, что это за штука?

Он пристально разглядывает книжонку:

— Пропуска на освобождение из-под стражи.

— Чудесно! Тьерри заполнит шесть таких пропусков, вписав туда имена ваших сотрудников. Проследите за этим, пожалуйста…

Освобождаю пленнику руку и протягиваю его же ручку:

— Чтобы все было в порядке, идет? Мне не хотелось бы перепилить вам уже обе ноги — вы, надеюсь, поняли, что я на это способен.

Тот лихорадочно принимается писать, и, чего это ему стоит, легко можно понять по гримасе боли на лице. Когда с этим, наконец, покончено, отправляюсь к тачке — вылезая, я заметил там офицерскую шинель. Не знаю, чего меня дернуло осмотреть заодно и всю машину — в откидном карманчике левой дверцы натыкаюсь на небольшую печатку, которую вместе с шинелью и протягиваю Буржуа.

— Это для чего?

Осмотрев печать и разобрав текст, он изрекает:

— Эмблема гестапо.

— Вот и отлично, проштампуйте им все шесть пропусков.

При этих словах Тьерри слегка вздрагивает, что не ускользает от моего внимания:

— Ага, цыпа, ты собирался нас провести, так ведь? Готов спорить, без этой печати нас укокошили бы в четверть часа. Хорошо, нюх у Сан-Антонио хоть куда!

И уже обращаясь к Буржуа, продолжаю:

— Буржуа, дорогой, теперь ваш черед действовать! Я бы и сам занялся освобождением ваших людей, но это никак невозможно — в немецком я смыслю как свинья в апельсинах. Напяливайте-ка шинельку и дуйте с этими пропусками в гестапо; наплетите там, что речь идет об очной ставке, например, ну, я не знаю, что еще… Да, и возьмите машину. Удачи! Он дрожит, как лист на ветру:

— До встречи…

— До скорой, — подчеркиваю я, — встречи!

Но того уже и след простыл. Мы с Тьерри остаемся с глазу на глаз.

— Ну вот, — говорю я ему, — остается лишь пожелать, чтобы все прошло нормально. Игра сыграна, не так ли?

Он лишь сжимает зубы от злости.

— Встреться мы в тридцать восьмом, может, мы подружились бы. А уж если в пятьдесят восьмом, то нас бы тогда уж точно водой не разлить, а?..

— Вы, французы, — выдавливает он с ненавистью, — просто банда слезливых трепачей!

Я быстро заканчиваю фразу:

— Так вот, нас бы не разлить водой в пятьдесят восьмом, но сейчас война, и… — беру со стола револьвер, — ведь это будет справедливо, Тьерри, не так ли?