Превращение Локоткова - Владимир Соколовский

2

Директор школы оказался низкорослым, плотным пожилым мужичком, лет на пять старше Валерия Львовича. Он, конечно, был уже осведомлен по телефону из районо о его биографии, и встретил нового учителя настороженно-предупредительно. Уважал за безмерно высокую для сельской школы квалификацию, и побаивался его, и проблескивало в глазах крестьянское, хитрое: ну посмотрим, чего ты будешь стоить на нашем месте! Звали директора — Виктор Константинович. На правой руке у него на всех пальцах, за исключением большого, не хватало двух верхних фаланг; несмотря на это, с ручкой он управлялся вполне уверенно.

Задав несколько пустых вопросов: как доехали, как вам наши дороги, что новенького в городе? — и помявшись несколько, директор спросил самое главное, самое интригующее:

— Вы, Валерий Львович, как сообщали мне, отбывали заключение? За что же, позвольте полюбопытствовать?

«Вот оно!» — екнула локотковская душа. Он хоть готовился раньше, что ему зададут этот вопрос, но вот задали, — и он совершенно не знал, что ответить. Опять надо было изворачиваться, потому что сказать правду — такое исключалось. Тогда или придется уезжать сразу, или немного погодя, когда это станет известно всем. Скрыть, скрыть, и отбить охоту интересоваться! Учитель, да еще сидевший за избиение школьника — такое здесь не пройдет. Да и нигде не пройдет. Хорошо еще, что до этого везде верили, будто он отбывал наказание за обыкновенную, примитивную пьяную драку. И он ответил высокомерно:

— Нет, не позволяю.

— Нет так нет… Мне сообщили, что у вас было хулиганство, но хотелось бы знать подробности — хулиганство, знаете, тоже бывает всякое… Ну, раз нежелательно рассказывать — дело ваше. Только вот что имейте в виду: если чувствуете, что осталось в вас что-то оттудашнее — выкиньте сразу, и не думайте вспоминать. Здесь все-таки дети, материал очень чуткий, восприимчивый.

Очень жестко, с нажимом, проговорив последнее, он снова распустил лицо, принял добродушный вид.

— Плохо с учителями, плохо! — сказал он. — Приедут — уедут, приедут — уедут. В позапрошлом году к нам распределили историка, а он и года не проработал — забрали в армию. Да так неожиданно, что мы и заявки на нового не успели подать. Вот и маемся. Вы устали, вижу, но потерпите уж немного — завуч на уроке, а я хочу вас представить, после этого отдохнете. Сегодня никуда не трогайтесь, хватит с вас, переночуйте в моем кабинете, а завтра мы вас поселим. Есть хорошая квартира, там жил наш прошлый историк. Вы сами-то к нам надолго рассчитываете? Как поживется? Конечно, вы человек городской…

— Да! Как поживется! — отозвался нехотя Локотков. И тут же попытался исправить свою ошибку: — Вообще я собирался сюда надолго, и не думал о скором отъезде. Куда ехать-то? Все потеряно…

Виктор Константинович посмотрел на него сочувственно, встал, тронул за плечо:

— Ничего. Может, обомнетесь, притретесь, войдете в коллектив. Хотя предупреждаю заранее — у нас не со всеми просто сработаться. Особенно есть старые учителя, опытные методисты — те все усмотрят, учтут, всякое лыко в строку вставят. Но это — костяк, ничего с ним не поделаешь, имейте в виду. И вот что еще: если проговоритесь про вашу высокую квалификацию — попадете в очень сложное положение. Выскочек, людей чем-нибудь выдающихся, возвышающихся над другими школьная среда не терпит, поверьте моему долгому опыту. Потому что работа здесь тяжелая, и прикипают к ней только истинные трудяги. Без особых других талантов, просто добросовестные люди. К тому же, если проработаешь лет пять, из школы уйти уже трудно — затягивает, и неизвестно чем. Увидите… если выдержите. Но на первых порах будьте очень осторожны, пытайтесь угодить нашим дамам, иначе — беда. Советуйтесь, говорите о методике, ей — все внимание…

— Вы, кажется, думаете, что я способен ходить на цыпочках перед этими вашими… методистками? — по лицу Валерия Львовича закатались желваки. — Даже не рассчитывайте, и не беспокойтесь — за себя я как-нибудь постою.

— В таком случае, — директор развел руками, — вот вам Бог, а вот порог. Пусть уж тогда географичка и дальше историю ведет. Свару развести — это все мастера, а тушить ее — попробуй, годы уходят… Вас ведь никто в школу не толкал, сами пошли — так неужели уж так сильно гордынюшка-то заела?

Тут был миг, очень короткий, когда уместно, и самое время было взять чемодан и уйти, — но Локотков замешкался, и миг ускользнул, а дальше уйти было уже невозможно, и он знал, что не уйдет, и виновато, даже приниженно опустил голову.

— Хорошо, — сказал он. — Я согласен, и все сделаю так, как вы хотите… как будет лучше.

Флейты-пикколо печально пропели над головой.

В кабинет вошла высокая моложавая женщина с энергичным лицом, сросшимися над переносицей бровями.

— Антонина Изотовна Левина, завуч, — представил их директор. — А это, прошу любить и жаловать, — Валерий Львович Локотков, новый наш историк.

3

Поздним вечером, когда отшлепала в коридорах и классах уборщица, и стали холодными печи, Локотков выбрался из кабинета, оставленным ему ключом отпер заднюю дверь школы, и вышел во двор. Там было светло от луны, мигали далекие звезды. Валерий Львович решил пройтись по селу, ставшему его пристанищем неизвестно на какое время. Осторожно, стараясь не подскользнуться на подмерзшем снегу, он миновал школьный двор, и остановился за калиткой обносившей его изгороди. Что ни говори, а стояла весна, уже и не очень ранняя, и это чувствовалось. Свежий ветер обдувал лицо, в чистом воздухе четко висели яркие прямоугольники окон. Даже самые далекие из них не мерцали в морозном тумане, как это бывает зимой, а светили ярко и уверенно. Окна освещали дороги и тропинки между домами, по которым Локотков и двинулся вниз, к реке. Надо было осваивать новое пространство.

Днем, в пересменку, Валерия Львовича повели в учительскую — знакомить с коллективом. Но, как это обычно бывает, на первый раз он не запомнил никого из будущих коллег, да не очень к тому и стремился, зная, что все это придет со временем, а рыть впустую копытом землю — дело нестоящее. Были среди них и молодые, и пожилые, и просто старые. Остался в памяти только длинный сутулый мужчина в сильных очках, с выдвинутой вперед блюдечком нижней губой, довольно староватый уже, неухоженный, в мятом костюме. Он производил впечатление застарелого бобыля. Локотков подумал: «Ну вот, и мне быть таким», — так образ зафиксировался в памяти. Еще он ощутил атмосферу настороженности, жгучего любопытства, — и от этого ушел из учительской больным, с часто бьющимся сердцем. Что вы кончали? когда? где работали? — на все вопросы надо было отвечать, пуще того — лгать, вот что выматывало. Спасибо, выручил директор: «Отстаньте, отстаньте! У человека была тяжелая дорога», — и увел его. И все-таки кто-то пискнул за спиной: «Что-то не похож он на работягу-заочника!» Ну, это Бог с ним, чепуха, мало ли кто на кого не похож…

Окна не везде были занавешены, кое-где можно было рассмотреть творящуюся за окнами жизнь. Хозяйки убирали со столов, мужчины читали газеты, устало сидели на табуретках; ребятишки дремали над книгами и тарелками; светились телевизоры. Ничего-то он не знал, и не знает об этой жизни! Несмотря на то, что рос в таком же селе. Все равно они с матерью жили как-то на-особицу — немножко в стороне от тех, кто растил хлеб, ходил за коровами, имел дело с машинами и другой техникой. И он, сызмальства готовя себя к другой участи, тоже мало присматривался, как живут его сверстники из рабочих семей, ему это просто было неинтересно. Но сейчас-то он взрослый человек, и жить придется не среди детей, хоть и придется работать в школе!

Локотков подошел к берегу речки. В проруби, которую он заметил еще днем со школьного крыльца, снова полоскали: женщина шлепала бельем, возила им по воде, и негромко разговаривала со стоящим рядом мужчиной. Вот она откинулась назад, сказала: «Ху, устала!» — поднялась и начала стягивать с рук резиновые перчатки. Спутник ее надел на коромысло полные корзины, и они медленно пошли по тропке. Обошли посторонившегося Валерия Львовича, и по дороге несколько раз оглянулись на него.

За речкой, на взметнувшемся невысоким взлобком бережке, широкой лентой распространяясь по руслу, повторяя все его изгибы, темнел лес. Еле различимая в ночи тропа вела к нему через речку. «Вот уйти по ней, и не вернуться, потеряться навсегда», — подумал он. И вдруг заплакал, горько и безысходно. От острой, тянущей тоски, при которой — хоть волком вой, надрываясь, над прорубью, на большую желтую луну? «У-у, у-у…» — стоя возле полыньи и раскачиваясь, стонал Локотков.

Когда брел назад, к школе, Рябинино еще не улеглось спать, хоть значительная часть окон и погасла уже; прошел мимо выпивший, сопя и переваливаясь, женщины толковали о чем-то у палисадников, бегали даже поздние ребятишки. До школы оставалось недалеко, когда Валерий Львович различил троих, движущихся ему навстречу. Он посторонился, чтобы разойтись — и тут луч фонарика ослепил его, высокий юношеский голос спросил: