Теплоход - Александр Проханов

Когда молодожены остались одни, Луиза оглядела роскошные комнаты, столы и кресла красного дерева, просторную кровать под шелковым балдахином, текинские ковры под ногами, приоткрытую дверь в туалет, где драгоценно мерцали фарфор унитаза и биде, зеркала и кафель, и сказала суженому:

– Как здесь мило, Франческа. Какой замечательный дом. Так давай же скорее впустим нашего домового, пускай обживает наше уютное гнездышко!

– Но не сейчас же, Лизок! – пробовал возразить Малютка.

– Именно сейчас. Нельзя нашего домового так долго держать взаперти!

Она положила свою чуткую аристократическую руку на пах Малютки, играючи расстегнула пуговки брюк, нырнула в открывшуюся норку. Малютка воздел к потолку остановившиеся бычьи глаза. Некоторое время в глубине, где орудовала прелестная рука, раздавался стук бильярдных шаров, а затем разбуженный неосторожным вторжением божок стал подниматься, выгибая ткань дорогих брюк. Убедившись, что разбуженный идол не уснет, Луиза извлекла шаловливую ручку. Нажала невидимую кнопку у себя на спине. Сбросила аметистовый покров, оставшись в тончайших трусиках «танго». Переступила светящийся ворох, словно вышла из лесного озера.

– Наш домовой обожает путешествовать. Мы уже выпускали его глубоко под землей, когда занимались любовью в шахте. И в туалете «Боинга», куда я выманила тебя во время полета в Америку. И на дереве баобаба, когда ты взял меня на сафари в Кению. И ночью в фонтане «Треви», когда мы гостили в Риме. И в ложе Большого театра, где слушали оперу «Дети Розенталя». И в открытой могиле, когда прогуливались по Ваганьковскому кладбищу. И на асфальте перед «Матросской Тишиной», где мы выражали солидарность с нашим другом Ходорковским. Ну, давай же, Франтишек, выпускай домового!

Малютка сопел, вываливая из тесных тканей могучие волосатые мышцы. Скакал на одной ноге, сбрасывая туфлю. Превращался в гигантского примата с горбатой спиной, согнутыми коленями, достающими до земли руками, среди которых бушевал рассерженный красно-фиолетовый детеныш.

– Масенький, холесенький, – лепетала Луиза Кипчак, стараясь ухватить не помещавшегося в ладони божка. Освободилась от шелковой нитки с треугольничком прозрачной материи. Предстала в блеске бриллиантов, усыпавших ее от шеи до лобка. Малютка, ослепленный, с видом восхищенной конголезской гориллы сгреб любимую женщину в мохнатые объятия. Швырнул под балдахин на кровать.

Капитан теплохода Яким ощутил необычную вибрацию палубы, но догадался об источнике колебаний. Нервно погладил кортик.

К причалу из вечерней аллеи выскользнул зеркально-черный «мерседес» в сопровождении двух «хаммеров», из которых повалила охрана, охватила причал полукольцом. Здоровенные громилы оттопырили подмышки, где притаились скорострельные «беретты». Из «мерседеса» величественно вышел Куприянов.

Расправил статные плечи, красиво выгнул грудь. Огляделся вокруг, убеждаясь, что находится в окружении обожателей. Плавно двинулся к трапу, зная, что верные слуги несут за ним баулы с дорожной поклажей.

Капитан Яким вытянулся по-флотски, прикладывая ладонь к белоснежной фуражке. Помощник капитана подобострастно, споткнувшись о ковер, заторопился вперед, неся ключ с головой Иосифа Бродского, словно магический жезл. Куприянов милостиво ему улыбнулся. Отпустил носильщиков. Остался один в великолепном люксе с окнами на залив, по которому струились розово-зеленые переливы зари.

Куприянов приблизился к просторной кровати, застеленной шелковым покрывалом. Сильным взмахом сдернул японскую ткань, обнажив простыню и свежую подушку в чистейшей наволочке. Вспрыгнул на кровать, не снимая туфель. Некоторое время топтался на подушке, глядя, как черные туфли погрузились в девственную чистоту подушки.

Спрыгнул на пол. Подошел к одному из своих саквояжей, небольшому кожаному баулу с медным запором. Повернул колесики кода. Открыл дорожную суму. Извлек белое куриное яйцо. Ударил тупым концом о стол красного дерева с бронзовым позументом. Отколупнул красивыми ногтями ломтики скорлупы. Запрокинул голову, раскрыл широко рот и влил в него содержимое яйца. Сладострастно сглотнул. По мере того как желток проскальзывал по пищеводу, Куприянов тер свою бархатную холеную шею, массировал чувственный кадык. Когда сгусток упал на дно желудка, Куприянов выпрямился и рокочущим баритоном пропел: «О – а – у – э – о – а!»

Достал из того же баула чистый платок. Приблизился к зеркалу и, оскалив большой рот, тщательно протер платком крепкие зубы, убеждаясь, что они безупречно белы, отлично смотрятся в широко открытом зеве, где влажно шевелится розовый, как у молодого пса, язык.

Некоторое время наблюдал свое отражение. Чем дольше смотрел, тем туманнее и влажнее становились его глаза. Дыхание участилось, грудь высоко вздымалась. Он приблизил к серебряному стеклу покрасневшие, налитые соком губы и жадно, страстно приник. Поцеловал себя долгим обморочным поцелуем, уста в уста, пока не пробежала по его сильному туловищу мелкая судорога. Ослабел, обмяк. Вяло отошел от зеркала, оставив на стекле влажный, тающий отпечаток.

К причалу вылетела игривая «альфа-ромео», напоминающая нарядную бабочку. За рулем восседал смуглый круглолицый тувинец, огромного роста, с серебряной серьгой в ухе, сын шамана, уроженец Саян. Рядом с ним откинулась очаровательная мадам Стеклярусова, мать невесты, вдова петербургского мэра. Ее нежное целлулоидное лицо было доведено в салонах красоты до молочно-восковой спелости. Недавно перенесенная очередная подтяжка придавала ей вид двадцатилетней барышни. Бирюзовые глаза светились наивным счастьем. Широкополая парижская шляпа делала ее похожей на садовый цветок. Розовое девичье платье открывало грудь настолько, что всякий желающий мог рассмотреть смуглые, натренированные соски. Вышли из машины, проследовали к трапу. Тувинец нес на плече громадный баул, как охотники Саян носят туши убитых медведей.

– Вы очень милы, – прощебетала она капитану Якиму, потрепав шаловливой ручкой его мужественную, гладко выбритую щеку. – Мой бедный муж не дожил до счастливого дня, но там, на небесах, он радуется счастью Луизы. Очень милый кораблик, – бубенчиком звучал ее голос, а пальчики, усыпанные самоцветами, как бы невзначай бегали по гульфику капитанских брюк, как это делает пианист, играя Скрябина.

Оказавшись в номере, она тут же распустила тесемки платья, обнажила полную, с голубоватыми наплывами спину. Пала на кровать лицом вниз, пролепетав:

– Дорогой Тока, ты не забыл? Время приступать к процедурам.

Сын шамана был приставлен к неувядающей женщине, которая так много сделала для жителей горной страны, что те решили открыть ей секреты долголетия и вечной молодости. Они направили ей в услужение молодого колдуна, владеющего восточными практиками. Тока – так звали врача и целителя – сбросил покровы из тонко выделанных козьих шкур, обнажил бронзовую мускулатуру атлета, оставшись в набедренной перевязи.

– Давай же, Тока, – торопила мадам Стеклярусова.

Тувинец опустил на ее поясницу могучее бронзовое колено.

Надавил на чакру, так что затрещали и разошлись швы многочисленных подтяжек – за ушами, на шее, на животе, на боках, под лопатками, под языком, в глазницах, в матке, в правом полушарии, в селезенке, в двенадцатиперстной кишке. Стало легче дышать, словно сняли корсет. Тувинец мощными пальцами стал мять тучную спину, как месят тесто в квашне, погружая пятерни в податливую мякоть. Постепенно из раскрытых швов стал выступать синий жир. Лекарь соскабливал его ножом из медвежьей кости и складывал в старинную склянку.

– Теперь доставай «малых мира сего», – торопила его прекрасная пациентка.

Врачеватель извлек березовый туесок и высыпал на нее лесных муравьев, которые расползлись по распаренной спине, покрывая ее укусами. Женщина повизгивала от наслаждения, выделяя в местах муравьиных укусов капельки желтого пота. Тувинец снимал их костяным лезвием и стряхивал в склянку.

– Теперь эликсир «Хозяин тайги» и мазь «Хозяйка ущелий», – требовала женщина.

Молчаливый лекарь извлек бутылку с желудочным соком медведя и флакончик с ядом горной гадюки. Лил на спину из обоих сосудов. Спина вскипала, покрывалась волдырями, сочилась ржавыми ручьями. Тувинец орудовал костяным ножом, стряхивал коричневатую жидкость в подставленную склянку.

– Теперь – «Удар милосердия». – Мадам Стеклярусова ловко стянула остававшиеся на ней покровы, обнажив две желтые продолговатые ягодицы, напоминавшие сросшиеся лежалые дыни. Тувинец сорвал с чресл повязку, освобождая заветный амулет, который оказался детородным отростком изюбря. Был украшен костями осетра, перьями орла, панцирем черепахи, кедровыми шишками и острыми иглами дикобраза.

С протяжным криком: «Уи-и-и уо-о-ол!» – нанес разящий удар, разделяя сросшиеся дыни. Стеклярусова возопила, оглашая ущелья победным криком оплодотворенной медведицы.