ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Луначарский Анатолий Васильевич

То, что имело тогда место, чему Рёскин пел хвалы, осуждая царивший при капитализме художественный индивидуализм, — это повторится в близком будущем: мы будем иметь художественные коллективы и целые братства архитекторов, живописцев, скульпторов, которые вместе задумают один определенный план, выполнят его не в столетия — не напрасны ведь технические завоевания, — а в годы, и построят не только отдельные здания, воплощающие те или другие человеческие идеалы, но, может быть, целые города, города–сады, в которых мы имеем такую громадную потребность; эти художественные коллективы пересоздадут все лицо земли согласно тому, что диктует природа, и согласно мечте человека о красоте и гармонии[32]

Ущерба от того внутреннего переворота, который в душах будет соответствовать социалистическому перевороту в обществе, ждут для себя представители интимной поэзии, интимного искусства. И я вполне понимаю их, этих художников тихих звуков, даже шорохов, всего таинственного, недосказанного, личного, не переводимого ни на какой язык, то есть художников тончайших нюансов, которые опасаются, что не останется ни одного закоулка, куда не проникнет луч самого яркого солнца.

Но я думаю, что сожалеть об исчезновении некоторых черт современного преувеличенно индивидуалистического искусства вряд ли придется, ибо личная оригинальность, особая «призма темперамента», через которую проводятся впечатления, как справедливо заметил Золя, будет тем сильнее, чем дифференцированнее и свободнее общество: чем большему количеству впечатлений открыта наша душа, тем труднее ее нивелировать.

В этом смысле оригинальность в искусстве социалистического общества будет больше, чем где–либо прежде. Но эта оригинальность будет яснее, крепче, проще и мужественнее, а то, что окрестилось словом «декадентство», — то есть «прекрасно–упадочное», — будет играть все меньшую и меньшую роль. И это хорошо. Человечество идет к победе над горестями и невзгодами, которые его душили, и из очень интересного, но бледного, чахлого ребенка, не могшего выразить свою душу иначе, как в мистическом миноре, получится юноша сильный, здоровый, полный надежд на счастье.

Вот те общие мысли, которые должны быть сродни художнику даже сейчас, если он сможет забыть на минуту те жизненные трудности, что затрагивают (и, конечно, не могут не затрагивать) каждого лично, и если он, забыв о трудном быте, вдумается в ситуацию только как художник. Вот что можно, разговаривая с художником, сказать ему глубоко ободряющего, глубоко светлого относительно той полосы мировой истории, в которую мы вступаем, не скрывая от него, что прежде, чем мы вступим в социалистический рай, нам придется пройти сквозь, может быть, небольшую, но изрядно горькую прослойку чистилища.

Современное искусство не является единым. Стало быть, на новые общественные потребности разно откликнутся разные отряды, разные категории художников.

«Старое» и «новое» довольно бурно и враждебно схватились между собой в буржуазном мире. Молодое искусство очень горько жаловалось на отсутствие для него свободы развития и на своеобразную геронтократию, то есть засилие старых людей, приобретших положение в обществе и навязывающих ему свои вкусы.

В неврастенический XX век мы присутствуем при необыкновенно своеобразном явлении. С самого начала столетия художественные направления сменялись с колоссальной быстротой. Почти каждый год приводил к новой школе. Молодежь, устремившаяся к открытию «новых берегов», очень часто забрасывала то, что называется мастерством. В этом смысле несомненно правы художники старших поколений, когда говорят, что эти бурные искания новизны прежде всего сказываются на искусстве отрицательно.

В живописи доминирует эскизность. Почти никто не работает по–настоящему, почти никто не осиливает ремесленной стороны искусства, не приобретает традиционных навыков. Во все времена, когда искусство заведомо падало, теряло традиции и превращалось в варварство, художники не говорили, что мы–де рисуем и пишем теперь хуже, чем предыдущие поколения; они всегда полагали, что вносят в жизнь новые вкусы. Но потеря ремесла знаменует собой эпоху упадка.

Правы художники прежних поколений, когда они говорят: молодежь стремится прославиться, оригинальничает. Безусый молодой человек, у которого молоко на губах не обсохло, хочет быть мэтром; если он выкинет неслыханную штуку, в которой может не быть ни склада, ни лада, но есть проект наскоро придуманной теории или набор слов, который якобы является ключом к пониманию открытий, им сделанных, — он всегда найдет двух–трех молодых людей глупее себя, которые не умеют скомбинировать даже того, что он «открыл»; они–то и устремляются к тому новому молодому «мэтру», которого еще не обсели ученики, около которого легче сыграть в оригинальность. Так формируется одна из «новейших школ».

Рынок к этому явлению тоже понемногу приспособился. Тот всесильный хозяин художников, которым является в буржуазном обществе рекламист и торговец произведениями искусства, в последнее время понял и унюхал эту сторону дела, и он не только торгует теперь некоторыми известными именами и подделками старинных произведений, но любит лансировать[33] и новые имена.

В какой–нибудь мансарде живет человек, в лучшем случае несколько свихнувшийся и болезненно самолюбивый, а в худшем случае — шарлатан. И вот какая–нибудь парижская или лондонская фирма намеревается на нем сыграть, скупает его полотна, лансирует его, рекламирует. Все знатоки и коллекционеры немедленно хотят иметь эти картины у себя, им непременно нужен этот «Иванов», он котируется, его покупают, потому что это курьезно, «c'est curieux», а это очень хорошая похвала в последние десятилетия. Эта сторона дела настолько очевидна в новейшем искусстве, что никто не может отрицать загромождения новейших веяний и течений огромным количеством всякого рода шлаков.

Было бы правильно, если бы молодежи напоминали, что, прежде чем творить, прежде чем находить новые пути, недурно было бы укрепиться на ногах, недурно было бы пройти хорошую школу художественной грамоты и уже после этого мечтать о самостоятельности, о дальнейшем развитии искусства.

Но, к сожалению, эти упреки, которые художники старших поколений направляют против молодежи, очень часто должны быть откинуты, потому что ремесло точно так же упущено и старшими художниками, представляющими собой доминирующую академическую группу.

Искусство во всех странах опустилось. Священный огонь угасает. И, конечно, не «бурый соус», против которого шли импрессионисты, не удручающее копирование с копий, не эпигонство, которое овладело почти сплошь всем искусством, не рутинное искусство буржуазного общества последних десятилетий можно противопоставить молодому искусству, как бы ни было оно неудовлетворительно.

Со стороны «молодых» раздаются правильные указания, что «мэтры», якобы следующие великим традициям, представляют собой чуть ли не обойщиков, которые по заказу богатых людей изготовляют украшения для их жизни. Портреты этих богатых людей и картины, написанные для них, лишены творческого трепета, и художественная работа превратилась в ремесло, но, конечно, не в высоком смысле слова, какой оно некогда имело. Кто не знает разницы между теми полотнами, которые мы видим в музеях и которые действительно относятся к эпохе подлинного расцвета, и полотнами нашего времени?

С этой точки зрения можно было бы сказать, что действительное положение искусства — довольно–таки удручающее. Мы видим в нем кипение, стремление, искания — и, в конце концов, это единственное, что относительно хорошо, и то лишь потому, что там, где не ищут, там мы имеем не отстоявшееся мастерство, а побледневший, вылинявший, беззубый, окостеневший, омертвелый остаток когда–то действительно живого искусства.

Конечно, между этими двумя полюсами есть место и для некоторого количества превосходных мастеров; отойдя на известное расстояние, мы увидим, что в оазисах удручающе пустынного этапа в изобразительном искусстве, который сейчас проходит человечество, имеются значительные художники, которые своеобразно сочетают новые искания и старую традицию. Но общее положение безрадостно. Из него должен быть выход.