Аквариумная любовь - Анна-Леена Хяркёнен

Мама поставила на стол фарфоровую посудину на четырех ножках, в ней был странного вида кисель, украшенный сверху взбитыми сливками. Было видно, что кисель приготовили еще накануне. Сливки успели пожелтеть и осесть.

Сеппо с отвращением взглянул на кисель и поднялся из-за стола. Отец закашлялся.

— Странное дело, вроде бы мужик, а спасибо говорить так и не научился…

— Спасибо, ебть…

— Ой, не могу этого слышать, — всхлипнула мама.

— Большое спасибо, — сказал Сеппо чуть мягче. — Все было очень вкусно.

Он повернулся к отцу:

— Правда, папочка?

Отец бросил ложку на стол. Его лицо вытянулось, как нейлоновые чулки. Сеппо поспешил укрыться в своей комнате.

Я включила радио в надежде, что там будет хорошая передача для поднятия настроения. Какая-то женщина с хрипотцой в голосе рассказывала о трудностях женской доли.

«Однако современное общество, — говорила она, — не дает женщине никакой возможности для роста, ни в одной области. Мы, женщины, можем привлечь к себе внимание окружающих только своей смертью. Именно так и сделала, например, одна женщина в Базеле. Она подожгла себя на глазах у всех в центре города. В руках у нее был плакат: «Верните мне меня». Можно ли к этому что-то добавить?..»

— Фу, какая гадость, выключи ты это, — попросила мама.

Я не стала выключать, а лениво налила себе кофе из термоса.

— Все эти феминистские разговоры зашли слишком далеко, — проворчала мама, так энергично стряхивая тряпкой крошки со стола, что они полетели в меня и папу. — Они, конечно, эти молодые, любят повыступать, но ведь толку-то, одни несчастья… Говорят, они вроде как на Сенатской площади лифчики сжигать надумали. Будут потом себя корить, когда в старости грудь обвиснет.

— Что правда, то правда, — сказал отец.

«Женскую культуру часто рассматривают только как женскую, загоняя ее таким образом в определенные рамки… и не замечая при этом сути самой культуры, — продолжала свою речь женщина на радио. — Мужчины, конечно, ходят на женские выставки и даже читают порой женскую литературу, но они ни на секунду не задумываются, что мы на самом деле пытаемся им сказать…»

Я сделала звук погромче.

«Совсем недавно на одной выставке в Стокгольме я столкнулась с вопиющим примером. Там, в самом центре зала, стояла вылепленная из глины женская грудь, в которую был воткнут шприц. Вы только представьте себе, одна грудь, а не две! И это, по-моему, просто ужас. Можно ли более выразительно рассказать о том, каким убогим существом воспринимает себя современная женщина?»

Мама выключила радио.

Ночью я никак не могла заснуть. Я представляла себе Йоуни, который тихо посапывает в боксерках с микки-маусами на нашей кровати с железными спинками. Он всегда засыпает, прижавшись щекой к подушке и выставив задницу. А потом все утро сопит у меня под боком.

— У нас нет чего-нибудь вкусненького на завтрак? — спросил он у меня в день моего отъезда. — Ну, булочек там каких-нибудь или еще чего. А то ты уезжаешь, бросаешь меня одного — нужно же мне как-то утешиться…

— Слушай, ну пусти, мне же собираться надо.

— Не пущу. Вот так обниму и не выпущу.

Потом он проводил меня на вокзал и долго стоял на перроне и махал мне рукой.

Мне никак не удается уснуть, и когда под конец я все-таки засыпаю, мне снится странный сон. Я вижу огромную кастрюлю с овсяной кашей. Из кастрюли неожиданно появляется поросячья морда и начинает хрюкать, а потом снова погружается в кипящую жижу. Поверхность каши покрыта пузырями, которые оглушительно лопаются. Поросячей морды больше не видно, но каша окрашивается в странный розовый цвет.

Вот до чего дошло.

13

Из кухни слышится длинная тирада ругательств. Сеппо гремит посудой и выдает такие словесные обороты, что мне становится плохо.

Я открываю глаза и замечаю, что снова во сне сцепила руки поверх одеяла. Почему-то я иногда так делаю, хотя когда мы были детьми, никто не проверял у нас перед сном, где находятся наши руки.

Я никогда в детстве не трогала себя руками. Несмотря на то, что во всех книгах написано, что большинство детей ведут «активную половую жизнь», в моем случае это было неправдой. Я не вела никакой половой жизни.

У меня вообще не было ни малейшего представления о том, что такое оргазм. Правда, когда мне было лет шесть, Ханнеле попыталась просветить меня:

— Когда тебе захочется писать, сядь на стул и поелозь на нем. А когда почувствуешь такую маленькую теплую волну, то перестань елозить и крепко сожми ноги, и вот тогда ты это почувствуешь, — объяснила она.

Я последовала ее совету и елозила изо всех сил, но скоро разочаровалась, так как ничего у меня не вышло.

В какой-то момент я стала по-настоящему работать над собой, пытаясь достичь оргазма. Скажу только, что это было непросто. Я не знала, о чем надо думать в этот момент. Я пыталась думать о сексе, но от этого становилось только хуже. А спрашивать совета у Ханнеле мне не хотелось.

Опыта у меня был ноль. Подростковых иллюзий я не питала, потому как мои представления о сексе были безнадежно обмануты. У меня были кое-какие фантазии, но развивать их я не осмеливалась. Хорошо, если вообще осознавала их как эротические. У меня не было ничего, кроме непреодолимого желания достичь оргазма.

Я пыталась представить, как выглядит женщина, которая способна на это. Как она двигается? Должно быть, шаг от бедра. А как она смеется? У нее, наверное, более грудной голос, чем у других женщин. Оставляет ли она везде после себя запах соленой воды и консервированных ананасов? Как, где и что?

И вот однажды, в обычный дождливый день, после того, как я целый час и пятнадцать минут обрабатывала себя под старым байковым одеялом, это наконец произошло! Я уже даже ничего не делала, потеряв всякую надежду на успех, просто лежала и думала о своем детстве, вспоминала, как меня гладили, шлепали и качали на руках, когда я была маленькой. Как я лежала на сине-белом полосатом мягком стуле, закрыв глаза и раскачиваясь. Как я засовывала руку в банку с малиново-черничным вареньем, а потом сразу в рот и слушала, дрожа от испуга, не идет ли кто-нибудь по коридору. Как я лежала на полках в бане вместе с Ханнеле и представляла себе, как вдруг заходит ее старший брат Ари и видит меня голой и такой доступной. Вспомнив все эти моменты детства, я погружалась в них все глубже, а сама становилась все меньше, и мир тоже становился все более маленьким, сумрачным, шелестящим, влажным… Как вдруг это произошло.

И это было невероятно.

Словно маленький журчащий ручеек прорвался вдруг внутри меня, постепенно разрастаясь в теплый дрожащий поток! Пальцы ног наполнились маленькими шариками. Радуга встала над моей спиной и рассыпалась на мелкие осколки! Что-то вспенилось во мне и сиропом обволокло живот! Запах сушеного инжира, он исходит от меня, и семена его разлетаются во все стороны! Кто-то льет густую сметану на мои плечи, и я кричу о помощи, кричу во все горло, но сметана все льется и льется, и ничто не может остановить ее течения, и все мое тело погружается в эту сметанную массу и становится мягким и рыхлым, медленно распадаясь на маленькие кусочки.

На кухне продолжается звон посуды. Потом снова слышится злобное рычание. Я встаю и иду на кухню.

Сеппо в куртке сидит за столом и жадно пьет кофе. Выражение лица у него прямо как у персонажей фильмов ужасов.

— Доброе утро.

Он бросает на меня злобный взгляд. Заметив, что на мне почти ничего нет, кроме полупрозрачной ночнушки, он тут же отворачивается.

— Ты что тут буянишь? — спрашиваю я.

Он никак не реагирует на мои слова. Потом я вдруг вспоминаю про подарок из Португалии. Достаю его из сумки и кладу перед ним на стол:

— Это из Лиссабона…

Он смотрит минуту, а потом медленно открывает его. При виде обложки, на которой улыбаются пятеро смуглых парней с электрическими гитарами, он довольно хмыкает.

— Спасибо, — громко говорит он и убирает подарок во внутренний карман.

— Это какая-то местная группа, — поясняю я.

— Понятно…

Сеппо встает.

— Ну… мне пора на работу. Пока.

— Пока.

Он идет в коридор тяжелой поступью, так что в окнах дребезжат стекла. Я слышу, как за ним захлопывается входная дверь. Вот и попрощались. В пять часов я уезжаю в Тампер.

Я сижу одна на кухне, пью остывший кофе и смотрю на улицу. И снова думаю о Йоуни — что ему нравится просто быть, что все его существование наполнено детской радостью, что он умеет в любом деле найти что-нибудь приятное для себя. Он всегда кричит «привет» выскакивающему из тостера хлебцу, потому что «у него тоже есть чувства», а поджаренный хлебец с хорошим настроением гораздо вкуснее, чем хлебец, настроение которого на нуле. Он придумывает для меня всякие сюрпризы и прячет маленькие подарки везде, где только можно. Он с жадностью смотрит мне в лицо, когда я открываю его подарки. Часть из них он тайком стащил из магазина, но не испытывает по этому поводу ни капли вины.