Давид Копперфильд. Том II - Чарльз Диккенс

— Как, бабушка? Вы так-таки ничего и не хотите?

— Не надо вина, дорогой мой, лучше эль.

— Но вино есть дома. Вы ведь всегда пьете именно вино, — уговаривал я.

— Берегите его на случай болезни, — ответила бабушка. — Зачем тратить вино бестолку? Довольно будет с меня и эля, и не больше полпинты.

Я думал, что мистер Дик упадет в обморок. Но бабушка была непреклонна, и я решил сам отправиться за элем. Так как было уже довольно поздно, то Пиготти и мистер Дик (им надо было итти в свое помещение над свечной лавкой) вышли вместе со мной. Я распрощался с мистером Диком на углу улицы, и он, бедняга, со своим огромным бумажным змеем за спиной казался мне олицетворением человеческого горя.

Вернувшись домой, я увидел, что бабушка, перебирая пальцами оборки ночного чепца, ходит взад и вперед по гостиной. Я стал подогревать ей эль и поджаривать ломтики хлеба. Когда все для бабушки было готово, она уже сидела у камина в ночном чепце и, приподняв юбку на колени, грела перед огнем ноги.

— Оказывается, дорогой мой, — заявила она, попробовав ложечкой эль, — это гораздо лучше вина и далеко не так вредно для печени.

Повидимому, на моем лице отразилось некоторое сомнение, ибо она прибавила:

— Пустяки, мой мальчик! Если худшего, чем пить эль вместо вина, у нас с вами не случится, так беда еще не велика.

— Конечно, бабушка, если бы это касалось только меня, то я был бы такого же мнения, — проговорил я.

— А теперь? Почему вы не такого мнения?

— Да потому, что между мной и вами, бабушка, огромная разница.

— Что за глупости, Трот! — отозвалась она.

Тут бабушка с непритворным удовольствием стала прихлебывать теплый эль, обмакивая в него поджаренный хлеб.

— Трот, — заговорила она, — вообще я не особенно-то люблю новые лица, но знаете, ваша Баркис мне пришлась по сердцу.

— Эти ваши слова дороже мне ста фунтов стерлингов! — с жаром воскликнул я.

— В удивительном мире мы живем, — промолвила бабушка, почесывая нос. — Совершенно не понимаю, как она могла появиться на свет с таким именем! Спрашивается, не проще ли было бы родиться какой-нибудь Джексон или кем-нибудь в этом роде?

— Быть может, бабушка, и моя няня того же мнения, но ведь она в этом не виновата, — заметил я.

— Пожалуй, и не виновата, — недовольным тоном отозвалась бабушка, вынужденная уступить, — а все-таки это несносное имя. Но, слава богу, она теперь Баркис, — это гораздо лучше. А знаете, Трот, эта Баркис необычайно любит вас.

— Нет ничего на свете, чего бы она для меня не сделала, — горячо заявил я.

— Мне кажется, это правда, — согласилась бабушка. — Представьте себе, эта глупышка сейчас пришла и молила меня взять часть ее денег, уверяя что у нее их слишком много. Вот дурочка!

Бабушка была до того растрогана, что заплакала, и радостные слезы бежали по ее щекам, капая в горячий эль.

— Более нелепого существа на свет не рождалось, — снова заговорила бабушка. — Тогда еще, когда я впервые увидела ее у этой бедной крошки — вашей мамы. — я сразу решила это. Но в этой самой Баркис много хорошего.

Притворяясь, что смеется, бабушка воспользовалась этим, чтобы вытереть глаза, а затем, принялась снова говорить, не забывая в то же время своих поджаренных ломтиков хлеба.

— Ах, боже мой! — со вздохом вырвалось у бабушки. — Я все знаю, Трот. Пока вы ходили с Диком, мы немного посплетничали с Баркис. Все знаю. Не понимаю, уж на что рассчитывают эти несчастные девушки! Лучше было бы им просто размозжить себе голову… ну, хотя бы о камин, — закончила бабушка, глядя на мой камин, который, верно, и подал ей эту мысль.

— Бедняжка Эмилия! — промолвил я.

— О, не говорите мне, что она бедняжка, — возразила бабушка. — Ей надо было раньше подумать о том, сколько причинит она горя… Поцелуйте меня, Трот. Мне больно, что вам так рано пришлось познакомиться с такими переживаниями.

Когда я нагнулся к ней, она, чтобы удержать меня поближе к себе, поставила ко мне на колено свой стакан.

— Ах, Трот, Трот! И вы воображаете, что влюблены?

— Как воображаю, бабушка! — воскликнул я, покраснев, как вареный рак. — Да я ее просто обожаю!

— Обожаете Дору и, наверно, считаете эту девочку обворожительной, не так ли? — спросила бабушка.

— Бабушка, дорогая, да никто не может даже себе представить, насколько она хороша!

— И она не глупа?

— Глупа?! Что вы, бабушка! — воскликнул я.

По правде сказать, мысль, умна ли моя Дора, никогда не приходила мне в голову. Предположение, что она может быть глупа, конечно, обидело меня, но все-таки мысль эта, как нечто новое, запала в мою голову.

— И она не легкомысленна? — продолжала допрашивать бабушка.

— Легкомысленна, бабушка?! — с таким же чувством обиды воскликнул я.

— Ну, хорошо, хорошо, — проговорила бабушка, — я только так спросила и вовсе не хочу умалять ее достоинств. Бедные дети! Вы, значит, действительно думаете, что созданы друг для друга и мечтаете прожить свою жизнь также сладко, как две сахарные фигурки на свадебном пироге, — не так ли, Трот?

Она спросила это так мило, полушутливо, полугрустно, что я совсем был растроган.

— Я прекрасно знаю, бабушка, — ответил я, — что мы оба очень молоды, неопытны и что в наших мыслях и речах много глупого и ребяческого, но мы несомненно любим друг друга искренне и по-настоящему. Допустим на минуту, что Дора может когда-нибудь полюбить кого-нибудь другого, или перестанет любить меня, или то же самое может случиться со мной, — я не представляю даже, что бы это было, — наверно я сошел бы с ума.

— Ах, Трот! — промолвила бабушка с задумчивой улыбкой, качая головой. — Как не сказать, что вы слепы, слепы, слепы… Я кого-то знаю, Трот, — заговорила после некоторого, молчания бабушка, — кто, будучи очень мягкого характера, отличается слишком: пылкими чувствами, напоминая этим бедную крошку — свою маму. И вот человек этот должен искать себе прочную, верную опору в существе серьезном, искреннем и постоянном.

— Если бы вы знали, бабушка, как серьезна Дора! — воскликнул я.

— Ах, Трот, вы слепы, слепы! — повторила бабушка.

И тут, не понимая почему, я вдруг почувствовал, как словно туча заволокла для меня возможность какого-то счастья…

— Но все-таки, — продолжала бабушка, — я вовсе не хочу вооружать два юных существа друг против друга, делать их несчастными, и хотя это детская любовь, а она очень часто, — заметьте, я не говорю «всегда», — оканчивается ничем, но мы будем относиться к любви этой серьезно и надеяться на счастливый конец. А времени впереди у нас достаточно.

В этих словах, конечно, было не много утешительного для такого восторженного влюбленного, как я, но я был рад уж и тому, что бабушка знает мою тайну. Я горячо благодарил ее за это новое доказательство любви ко мне и вообще за все, что она для меня сделала в жизни, после чего бабушка, нежно простившись со мной и захватив свой чепец, отправилась в мою спальню.

Каким несчастным почувствовал я себя, улегшись в постель! С какой болью в душе я думал и думал о том, что в глазах мистера Спенлоу я теперь бедняк! Как мучила меня мысль, что я уж не тот, кем считал себя, что рыцарский долг требует, чтобы я сообщил Доре о перемене моего положения и предоставил ей взять обратно свое слово, пожелай она этого. Я спрашивал себя с тревогой, на что я буду жить, готовясь в прокторы, не получая в конторе «Спенлоу и Джоркинс» никакого жалованья, как смогу я содержать бабушку. Над всем этим ломал я себе голову и не находил выхода. Потом рисовалась мне бедность: в кармане ни гроша, сюртук мой изношен, я не могу уже больше гарцоватъ на сером красавце-коне, не могу уже больше делать подношений Доре, не могу больше блистать… И хотя я прекрасно сознавал, что печалиться так о себе эгоистично, неблагородно, и сознание это терзало меня, но я слишком любил Дору и не мог ничего с собой поделать. Я сознавал, что печалиться о себе больше, чем о бабушке, низко, но это эгоистичное чувство было связано с Дорой, и ни для кого в мире я не мог пожертвовать ею. Ах! Каким несчастным чувствовал я себя в эту ночь!

Кажется, я еще не уснул, а мне уж начала сниться бедность во всех ее видах: вот я в лохмотьях и стараюсь продать Доре полпачки спичек за полпенни; а вот я в конторе в одной ночной сорочке и сапогах, и мистер Спенлоу сурово выговаривает мне, как осмеливаюсь я появляться в таком легкомысленном костюме перед клиентами. Тут же в конторе я с жадностью подбираю крошки, падающие с сухаря, который ежедневно съедает старик Тиффи, когда на колокольне св. Павла бьет час. А вот я добиваюсь получить из «Докторской общины» разрешение на брак с Дорой, у меня нет ни гроша, и я предлагаю в уплату одну из перчаток Уриа Гиппа, но вся «Докторская община» с негодованием отказывается принять перчатку…

Сплю я плохо, часто просыпаюсь и, неясно сознавая, где я, мечусь среди своих простынь, словно погибающий корабль среди бушующих морских волн.