Талмуд и Интернет - Джонатан Розен

Иосиф Флавий, который был способен превозносить кого угодно, освобождает римского военачальника Тита от ответственности за сожжение Храма, считая, что в этом виноваты кровожадность римских воинов и глупое упрямство иудейских фанатиков. Он снимает ответственность с еврейских масс Иудеи за поднятый мятеж против Рима и утверждает, что во всем виноваты их предводители. Похоже, Иосиф ошибался и в том, и в другом, однако его неточности не умаляют тех качеств, которые делают «Иудейскую войну» столь привлекательным для меня произведением. Эта книга, по сути, является светским описанием события, имеющего религиозное значение. Это все равно что найти в газете «Нью-Йорк таймс» статью о сражении при Иерихоне или увидеть телевизионный репортаж о Всемирном потопе.

Отправившись из иудейской цитадели к римскому двору, Иосиф не вошел в мир ешивы, который стал рождаться после разрушения Иерусалима, а остался писателем вне религии. Он заимствовал свой стиль у римлян и писал книги для языческого мира, с которым заключил свой собственный мирный договор.

Этот человек родился лишь немногим позже Иисуса и чуть раньше рабби Акивы, то есть в то время, когда в любое повествование непременно вплеталась религиозная история, а он тем не менее писал так, как пишут и в наши дни. Разрушение Иерусалима, сожжение Храма, иудейские обычаи в описании Иосифа предстают такими, словно они были предметом исторического и антропологического изучения. Это вовсе не значит, что он как бы отстранялся от своего сочинения, — напротив, Иосиф, как и Генри Адамс, писал автобиографию. Но и живя в эпоху религиозного фанатизма, он полагал, что дни Божественного вмешательства в мирские дела закончились. Он относится к окружающим событиям как к проявлению Божьей воли, но при этом осознает, что Рим побеждает, евреи терпят поражение, а религиозная жизнь, которую он знал в молодости, уходит навсегда.

Труды Иосифа Флавия, как и кодификация Талмуда, являются реакцией на происходящие несчастья. Иосиф был свидетелем разрушения Храма и в каком-то смысле участником операции по спасению. Несмотря на то что ученые считают его ненадежным автором, пекущимся больше о себе, страдающим неточностями, ему удалось занять место в литературной традиции, которая мне импонирует: это светская литература, вдохновленная тем, что свято и живо, и сочетающая в себе историю, фантазию и автобиографические сведения.

В определенном смысле Иосиф Флавий — это светский Йоханан бен Заккай, выдающийся талмудический мудрец и его современник. Бен Заккай тоже предвидел неизбежное падение Иерусалима. Представ перед Веспасианом, он напророчил ему стать императором. Но когда новый император захотел наградить мудреца, Йоханан испросил его позволения отправиться в Ямнию. Сюжет о побеге Йоханана вошел в Талмуд и частично призван показать, как Талмуд появился. Таинственное свойство священного предания позволяет воспринимать бегство Йоханана из Иерусалима как геройский поступок. А Иосиф Флавий, несмотря на самовозвеличивание, смотрится лишь как человек, желавший спасти свою шкуру. И все же при определенном настроении я испытываю к нему — возможно, постыдную — симпатию. В самом деле: почему мы хотим разорвать тесную связь между лучшими друзьями — телом и душой?

Будучи образованным евреем, Иосиф Флавий мог бы научить меня многому из устной традиции, которую он должен был впитать, когда она только формировалась. Но, несмотря на то что он родился в священнической семье в 37 году и длительное время считал себя иудеем, известность пришла к нему как к автору книг на греческом языке, предназначенных для неевреев.

Не исключено, что Иосиф знал историю Йоханана бен Заккая, а возможно, лесть и предсказание великого будущего римскому полководцу были проявлением обычного инстинкта самосохранения. В любом случае каждый из них пережил своего рода символическую смерть — за Иосифом стоит клятва совершить самоубийство, которую он не исполнил, а Йоханан буквально побывал в гробу. Причем оба возродились к новой жизни. Разница заключается в том, что Иосиф, который при других обстоятельствах мог бы стать рабби, стал писателем, а точнее — римским историком, наблюдавшим конец еврейского образа жизни. Йоханан бен Заккай продолжил живую традицию иудаизма, перебравшись в Ямнию, и возродил изучение Мишны, которая составляет основу Талмуда.

Рабби, по существу, создали виртуальный Храм после того, как реальный был разрушен. В трактате Шабат, например, можно прочесть, какие работы запрещено производить в субботу; список этот довольно длинен и в основном содержит те виды деятельности, которые необходимы для сооружения скинии. Например, нельзя передвигать мебель по земляному полу, поскольку, как объясняют рабби, может возникнуть борозда, в которой прорастут семена, из которых получают красители, используемые первосвященниками. Метафора, стоящая за этими тщательно продуманными запретами — соединяя свое жилище с жилищем Бога, человек как бы сам соединяется с Богом, — прекрасна, хотя когда я изучаю эти законы, то мне приходится напоминать себе об этом, поскольку я тут же теряюсь в этом море ограничений. Тем не менее в основе этих законов лежит сложный акт перевода, когда конкретное превращается в абстрактное.

Храм одновременно существует и не существует в таинственном промежуточном пространстве Талмуда. Евреям удалось выжить, в частности, благодаря созданию такого пространства. Можно быть рассеянными по всему миру — и чувствовать себя дома, быть изгнанными — и находиться в центре всего.

Иосифа Флавия значительно больше занимала судьба того, что мы сегодня бы назвали миром из кирпича и раствора, миром реального Храма и реального Иерусалима, разграбленного и буквально стертого с лица земли. Его интересовал трехмерный мир, который действительно оказался разрушенным. Он сделал его достоянием истории, но не превратил в нечто новое.

Как это ни парадоксально звучит, Иосиф Флавий был во многом традиционной фигурой, и в его сознании ничто не могло заменить Храм. Войну, которая привела к разрушению Храма, он называет «величайшей войной нашего времени, а может быть, даже самой великой из всех засвидетельствованных битв между городами или народами». Перед лицом римского нашествия он избрал для себя единственный, как ему казалось, верный путь — уступить завоевателям и стать римлянином, хотя все, что он смог рассказать, касалось только евреев.

Йоханан бен Заккай был более радикальной фигурой. Он решил, что еврейский образ жизни еще возможен, даже без сложенного из камня дома Бога. Он помог создать нечто новое, но нашел способ объяснить, что это новое сотворено во имя старой традиции. Иосиф Флавий, без сомнения, весьма удивился бы, узнав, что в конечном счете римляне исчезли, а иудаизм с его переносной, не привязанной к камню культурой сохранился. Йоханан бен Заккай не просто уцелел в этой войне, но и в каком-то смысле вышел победителем, тогда как Иосиф остался во власти архаичного мира воюющих империй, среди битв, которые для него никогда не закончатся. Тем не менее он овладел римскими методами и отобразил реалии тогдашнего вещного мира, что придало его трудам непреходящую силу.

Мир увенчал Иосифа Флавия лаврами. Он принадлежит к плеяде самых известных историков всех времен. Йоханан бен Заккай, напротив, живет в замкнутой религиозной традиции и в основном знаком только приверженцам этой традиции. Но Иосиф, при всех его лаврах, не просто историк — он и сам в каком-то смысле застрял в истории. Как жену Лота, его заворожила трагедия, оставшаяся за спиной. А Йоханан бен Заккай сумел ступить за пределы времени. Он живет внутри развивающейся религиозной традиции, которая всегда обращена в будущее.

Иногда я испытываю желание раздвоиться, чтобы в одно и то же время бежать — как Иосиф Флавий — в светский мир и искать традиционный религиозный дом. Я хочу говорить на общеупотребительном языке — и одновременно освоить древние особые формулы, которые, как это ни парадоксально звучит, приведут меня в будущее.

Конечно же тем самым я примеряю к миру свои личные парадигмы и уподобляю Иосифа Флавия и Йоханана бен Заккая моим двум бабушкам: каждая из них оставила мне наследство, и эти два наследства я хочу каким-то образом примирить.

Однако же не исключено, что такое примирение вообще ни к чему. Почему они оба не могут сосуществовать в моем сознании, если уж не слившись друг с другом, то хотя бы, как в Талмуде, — рядом, как пункт и контрапункт? Почему их нужно разделять в большей степени, чем разделены тело и душа? Почему бы не воодушевиться примером обоих, Иосифа Флавия и Йоханана бен Заккая, которые, каждый по-своему, были и великими соглашателями, и стойкими традиционалистами?

Ведь у этих двух сторон есть много общего. Йоханан бен Заккай, как и Иосиф Флавий, оказался предателем. Его тайно вынесли в гробу не потому, что он боялся римлян, а потому, что зелоты могли убить его, если бы узнали, что он покидает Иерусалим. Ему необходимо было примирение с Римом для того, чтобы бежать в новый центр еврейской учености. В то же время Иосиф Флавий, этот великий приспособленец, выслушав предложение Тита взять себе все что угодно из награбленного в разрушенном Иерусалиме, выбрал только свиток Торы. Ученые считают, что «Иудейская война» изначально была написана для евреев, на арамейском языке, то есть языке Талмуда. К сожалению, этот вариант книги утерян.