Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер - Генри Олди

В тумане что-то ворочалось.

— Объект — раб, — сообщил писец, кладя длинный меч себе на колени. — В «ошейнике». Это не фиксируется на базе, дружок. Даже на подкладке это фиксируется с частичной достоверностью. Косвенное влияние с маскировочными тонами. Заказчик подсунул нам раба в «ошейнике». Он — идиот, или хочет таким образом свести с нами счеты.

— В любом случае, — вмешался хирург, похожий на летучую мышь, — мы запустили лапу в осиное гнездо. Повеселимся?

Каллиграф бросил кисточку на пол.

— Идиот или враг, он заплатит мне за ошибку.

Ничего больше каллиграф сказать не успел. Часть внешних ширм растворилась, словно бамбук с кузнечиками окунули в кислоту. Туман вздрогнул и лопнул. В сизых клочьях проступила зима, степь, бревенчатый сруб — наваливаясь, сминая, пожирая ряску пруда и горбы холмов. Две колонны с массивными капителями оградили вход, вынудив охранников попятиться.

— Бар-р-ра!

С хриплым воплем в дом ворвались трое разъяренных Тумидусов — в доспехах легионеров, прикрываясь щитами, с мечами наголо. Они тут же сцепились с охраной, опрокинув столик, где лежали инструменты. Еще один Тумидус набегал сбоку, от дебильного божка — идол буквально на глазах превращался в бюст старца с лавровым венком на голове. В руке легат держал копье.

Путь ему преградил Кавабата-нетопырь.

Распятому на раме Лючано был плохо виден бой. Разве что боковым зрением, и то сразу начинало дико ломить затылок. Слух воспалился, дергал и пульсировал, как нарыв, вскипая гноем — крики, звон оружия, проклятия и треск ломающихся ширм. Вне сомнений, охрана Юлии, зовя подмогу на осажденной фанатиками вилле, не сумела связаться с легатом. Хозяин семилибертуса Борготты ничего не знал о похищении. Иначе Гай давно уже связался бы со своим полурабом. Лишь сейчас, ощутив вторжение соперника…

На лицо брызнула кровь: он не знал — чья.

Плечо обожгло болью: рана или татуировка?

Ударили с разбегу: рама качнулась, но устояла.

Стало трудно дышать. Удавка сдавливала горло, замораживая рассудок анестезирующим безразличием смерти. Людей все прибывало: легат Гай Октавиан Тумидус и психир Яцуо Кавабата бросали в схватку неприкосновенные резервы. Психир не успевал разорвать контакт без негативных для себя последствий. Тумидус дрался, как хищник, на чьей территории объявился наглый соперник.

Прямые клинки сталкивались с изогнутыми. Змеей металось копье. Длинный меч писца искрил, раз за разом налетая на подставленный щит. Кто-то рвал врага зубами, опрокинув на пол.

— Борготта! Держитесь!

Грубые пальцы вцепились — нет, не в оковы, а в горло. Сперва Лючано ничего не понял, хрипя и пытаясь стряхнуть чужую хватку. Сверху нависло лицо Гая: оскаленное, с рассеченным лбом. Кровь текла, заливая легату глаза. Он моргал, вслепую возясь с шеей Тартальи — словно нашаривал невидимую застежку.

— Борго… сейчас…

Хозяин снимал «ошейник».

За его спиной два других легата из последних сил сдерживали натиск писца и каллиграфа, не пуская бешеных психиров к раме с объектом. Вот один защитник упал, второй ударил писца щитом, отшвыривая назад; каллиграф, высоко подпрыгнув, двумя ногами пнул щит — и дерущихся стало вдвое больше.

Колонны сражались с ширмами.

Выигрывали руины.

— Сейчас… свободен…

Пузырь удушья лопнул. Ледяной хмель воздуха вскружил голову, опьянил, завертел реальность сумасшедшей вьюгой. Оковы рассыпались ржавым прахом. Лючано рухнул на спину, опрокидывая раму, покатился в сторону, из-под ног бойцов.

Он и забыл уже, что это значит — свобода.

— Есть! — несся вслед ликующий вопль Тумидуса. — Беги, мерзавец…

В ладонь ткнулась рукоять оброненного кем-то меча.

Но пальцы сомкнулись на пустоте.

Контрапункт

Лючано Борготта по прозвищу Тарталья

(около трех лет тому назад)

В моей жизни было очень мало событий.

Действий — масса. Сомнений — море. Случайностей — немерено. Работы — уйма. Даже приключений хватало. Как на мой вкус, приключений могло бы быть гораздо меньше. Или совсем не быть. Это улучшило бы мне пищеварение.

Но событий — мало.

Я это понял, когда однажды, спьяну, забыл, где нужно ставить ударение. И брякнул заплетающимся языком, споткнувшись в начале слова и нажав в конце:

— Со-Бытие!

Все сразу встало на свои места.

На ярко-сиреневое стекло щедро плеснули зеленкой. Затем чиркнули зажигалкой — и язычок огня лизнул нижний край стекла. Этим шалун не ограничился: наклонив бокал, он разбавил зеленку тонкой струйкой вина. Пока алый огонек добавлял копоти, жирной и темной, багрянец стекал за край еще прозрачной сирени.

Капля за каплей.

Так выглядел закат на Михре.

— Есть очень красиво, — сказал Кэст Жорин.

Минутой раньше он сел в шезлонг рядом с Фарудом. Рабочий день заканчивался, арт-трансеры еще час назад уехали в гостиницу — отдыхать от медитационной сессии. Сейчас техники завершат возню с аппаратурой, обслуга загонит автоуборщиков в чулан, Фаруд отключит энергоснабжение согласно инструкции о предупреждении самовозгорания, и Кэст, как ассистент режиссера, поставит жирную точку — опечатает павильон.

До завтрашнего утра.

— Я никогда не видеть такой…

Толстяк щелкнул пальчиками-сосисками, подыскивая сравнение. Не нашел, огорчился и завершил чем попало:

— Такой, да. Обалдеть! Монтелье умник, что везти нас на Михр. Трансеры питать впечатлений, как вода — губка.

Жуткий акцент уроженца Маскача служил вечным предметом насмешек над ассистентом. Особенно когда толстячок злился, багровея и подпрыгивая на кривых ножках, как журнальный столик, на который приклеили гематрицу от аэроглиссера. А злился он часто, чаще, чем следовало бы. Верный пес Ричарда Монтелье, гения телепатической режиссуры, Кэст Жорин втайне страдал комплексом коротышки. Вызовы на дуэль он рассыпал без счета. Кое-кто давал согласие, и зря.

У «жирного шута» была верная рука.

Дуэльным парализатором он владел отменно.

— Михр, — сказал Фаруд, жмурясь по-кошачьи, — центр Вселенной. Это противоречит мнению астрономов, но это правда. Чистая правда.