Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

А когда перебрались через простенький уже, обычный, металлический заборчик, в одном из следующих двориков, и оказались на большой довольно, пустой заасфальтированной площадке, Крутаков вдруг что-то быстро проверив во внутреннем кармане куртки, тихо сказал:

— Только не оррри здесь особенно… Чуть потише…

— А что это? — заинтригованно разглядывая огороженное забором здание, переспросила Елена.

Здание — во дворе которого они оказались — было похоже то ли на школу, то ли на закрытый почтовый ящик.

— А это ментурррра! — невозмутимо поведал Крутаков — и переложил какие-то свернутые бумажки из кармана куртки в карман джинсов, напялив на них пониже черную майку.

— Сдурел совсем, Женька?! — хохотала Елена.

— Ну да, эмвэдэшный институт спецсррредств. Не волнуйся — у них вохрррры только с той сторрроны — а они всегда спят или пьянствуют, — приговаривал Крутаков, ведя ее к противоположному краю заборчика. Через который, ну право же, уже вовсе легко и невесомо за секунду было перемахнуть вместе наружу.

Списав всё на жару, на лето, Анастасия Савельевна почти даже уже и не скандалила, когда Елена забывала ей позвонить и предупредить, что вернется совсем поздно — и картинные охи на утро «я все глаза проглядела, сидела на кухне тебя ждала, волновалась, а ты…» — не срабатывали: Елена-то, по молодецкому храпу ночью, встретившему ее дома, прекрасно знала, что мать просто-напросто опрометчиво заснула — и не заметила, во сколько именно дочь пришла.

Что за таинственные у дочери непоименованные друзья, с которыми она ночи напролет разгуливает — Анастасия Савельевна (видя, что дочь счастлива и спокойна) опять же, прикрывшись сама же от своего любопытства летом, как ширмой, не спрашивала — боясь нарушить хрупкое между ними каникульное перемирие.

И только изредка, поджав губы, Анастасия Савельевна сетовала, что Елена не ездит с ней в Ужарово.

А тут вдруг пришла в полдень на кухню да и выпалила:

— Архипыч умер. Съезди со мной на похороны в Ужарово, а?

Мужичок с хилой грудью («чахотошный», — говаривала всегда Анастасия Савельевна — хотя никакой чахотки у него не было), вечно кашляющий и сплевывающий харкоту так, что было слышно на все Ужарово, вечно носящий гимнастерку или темно-голубую косоворотку, которая велика ему была на два размера — тщедушный узенький маленький мужичок с ярко-голубыми близкопосаженными и так-то небольшими глазками, которые в добавок еще и всегда застила нетверезая слеза, короче, горький, запойный пьяница Архипыч был мужем деревенской Кирьяновны.

И вся деревня бывала оповещена Кирьяновной, когда у Архипыча бывала «пеньзия». Начиналось все с того, что Кирьяновна, в своем вечном переднике поверх неимоверно пестрого платья, встав, руки в боки, посередь деревни, пыталась Архипыча за пеньзией не пустить.

— Эвона чаво задумал! Дождись — Татьяна Никитишна, почтальонша, вон, поедет завтраче на вилисипите — и ты ехай с ний! С ний и вернёшьси! — тревожно горланила Кирьяновна, стараясь поймать первого встречного и отрядить Архипычу в провожатые.

Архипыч, закуривший было папиросу, в сердцах сплевывал ее на землю, растирал в траву каблуком, обиженно харкал, и дрожащим коричневым дымным голоском осведомлялся:

— Ты что ж?! А?! Мне не доверяешь?!

За пеньзией Архипыч ходил почему-то в далекое Крюково — за два леса: идти надо было сначала огромным ельником с оврагами (который славился боровиками), затем полем (где в августе бывали колосовики), рассеченным наискось пыльной глинистой проселочной дорогой, а затем буйным лесом с болотом с дальнего края (с худосочными, как сам Архипыч — но в отличие от него длинноногими — бледными болотными подберезовиками).

Архипыч, закурив новую, и, сердясь, смяв пачку и всунув ее худыми дрожащими пальцами в нагрудный карман гимнастерки, у сердца, гневно отвергнув всех провожатых, отваливал. А через часов пять у Кирьяновны начиналась вторая серия мытарств: неизвестность. Кирьяновна молча работала на огороде, обтирая руки о передник, выходила иногда на поляну перед избой — и, прикладывая грязную ладонь козырьком, смотрела в направлении елового бора. Неизвестность счастливо разрешалась на следующие сутки: становилось ясно, что Архипыч опять сгинул, запил. И тут уже Кирьяновна начинала голосить на всю деревню по полной:

— Кровопийца! Душегуб! Всю жисть мою истоптал! — Кирьяновна ходила вкруг деревни волчком, с фигурно заплетающимися, коротенькими в икрах, ножками, торчащими из-под платья — и возле каждого дома, где жили хоть сколько-нибудь значимые для Кирьяновны люди — затевала куплетное краткое изложение всей своей «жисти».

Как настоящая деревенская актриса, Кирьяновна всегда горести свои иллюстрировала вещественными доказательствами — и — дойдя уже до дома Глафиры (сделав по деревне круг и изрядно разгорячившись представлением) — Кирьяновна, останавливалась перед калиткой (спасовав, не решившись вот так вот сразу-че войти к городским) и кричала, как бы никому:

— Душегуб! Вя́занку зеленую… Маменьки покойной подарок! Вя́занку — в семнадцати местах ножом искромсал! Третьего месяца! В семнадцати местах — тута, тута, и вон тута…

Не выглянуть, и не полюбопытствовать на дыры в зеленой вя́занке было, конечно же, после этой затравки невозможно.

Анастасия Савельевна, запихивая любопытную голову Елены обратно, и прикрывая калитку, сочувственно выходила за забор:

— Кирьяновна, да не переживай ты так — вернется Архипыч, ну ты же знаешь…

— В семнадцати местах… Маменькину… Покойницы подарок! Зеленую — с печки хвать — и давай ножом!

Елена, сквозь щели (широкие, надо сказать — для зрительского интереса как раз сделанные) в заборе, всё пыталась рассмотреть, что ж там за вя́занка.

— Кирьяновна, дык ты не пускай его в избу, когда он пьян — запри дверь и все! — пыталась урезонить Кирьяновну Анастасия Савельевна.

— Вя́занка-то хорошая — шерстяная, теплая… В семнадцати местах! Ножом! — крутило Кирьяновну уже безостановочно.

И тут Елене удавалось разглядеть, что никакой вязанки на руках у Кирьяновны нет — а просто растопырила Кирьяновна руки — пальцы торчком, как будто на них и вправду кофта натянута — и тычет по воздуху, считая дыры.

Иногда Архипыча не было и на третьи сутки. И тогда Кирьяновна, с заискивающим фальцетом, начинала топтаться у калитки с той стороны, тихонько взывая:

— Настююююш? А Настююш? — и тут же добавляла весомым баском, как будто пугаясь своей фамильярности: — Анастасия Савельевна? Можно?

— Кирьяновна, ну что ты топчешься там, как не родная, заходи конечно… — спохватывалась мать.

Кирьяновну сами деревенские пускали к себе в дома неохотно — по деревне шла слава, что она нечиста на руку, и что, бывало, посмотрит на лейку, или на канистру для керосина — похвалит — а через недельку хвалёный предмет загадочно с участка исчезает — а потом лейку, совершенно случайно, потерпевшие обнаруживали у Кирьяновны в сарае, через много месяцев уже — зайдя к Кирьяновне с каким-то делом.

Но Глафира и Анастасия Савельевна, затыкая уши от сплетен, всегда радушно держали двери нараспашку:

— А чего у нас брать-то? — говорила всегда бабушка Глафира.

А когда Кирьяновна, загребущими своими глазами облюбовывала то кофточку, то Анастасии-Савельевнину рубашечку, а то вдруг завистливо тянула: «Грабельки-то у вас какие хорошие, Глафира Николаевна…» — бабушка всегда моментально радостно отзывалась:

— Да бери, Кирьяновна! Не жалко! — кажется, найдя единственный способ Кирьяновну от клептомании излечить.

А вечный благословеннейший беспорядок, царивший в вещах и у Анастасии Савельевны, и у Глафиры — и вечная рассеянность обеих в бытовом смысле — просто не позволяли с точностью определить, слямзила ли-таки Кирьяновна очередную вещь (застенчиво отказавшись, предварительно, принять ее в дар) или вещичка просто где-то затерялась.

При этом Кирьяновна была парадоксально щедра — и если сплетни были верны, и Кирьяновна где-то что-то и подворовывала, не в силах противостоять загадочной болезненной страсти — то уж возмещала точно сторицей.

— Настюююш… — опять тоненько, заискивающе затягивала Кирьяновна, входя в калитку (которую правильнее было бы назвать беседкой: изумительное, валкое, воздушно-шумное сооружение, руками Глафиры сбитое — из ветхих реечек — по которым вился цепкий роскошный ароматный хмель, густой, в грозу всегда грозивший всю беседку обвалить — и не любивший, когда его гладили против шерсти) со взяткой в руках: миской полных отборных бордовых ягод. — Настюююш… Я тебе… Я вам клубниги принесла… Дочку угостить…

И хотя клубника у бабушки Глафиры была гораздо вкуснее — и нескольких, замечательных, специально для Елены высаженных сортов — а у Кирьяновны она была какая-то кислая, — но загадочной Кирьяновнин выговор: «клубнига» — придавал ягоде сразу что-то крупное и с клубнями — как картошка, что ли — которую Кирьяновна окучивала на таких же неинтересных, запредельно длинных грядах, как и клубнику — позади своего участка, на прихваченной, без спроса, земельке.