Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии - Николай Степанович Гумилев

Дат.: май 1914 г. — по времени публикации.

Перевод на англ. яз. — Lapeza; Russian Literature Triquarterly. 1971. № 1.

О С. М. Городецком см. №№ 19, 33, 45, 51 наст. тома и комментарии к ним.

Стр. 20. — О Ж. Мореасе см. комментарии к №№ 17, 59 наст. тома. Стр. 33–34. — Цитируется ст-ние «Господи, сколько прекрасного...». Стр. 43–50. — Приводится ст-ние «Как жизнь любимая проклята...». Стр. 57–58. — Имеется в виду ст-ние И. Ф. Анненского «∞» (Но где светил погасших лик / Остановил для нас теченье, / Там Бесконечность — только миг, / Дробимый молнией мученья). Стр. 63–66. — Цитируется ст-ние «Как воду чистую ключа кипучего». Стр. 73–75. — В конспектах лекций по теории поэзии (см. т. X наст. изд.[55]) Гумилев дает следующее определение: «Эйдолология — есть наука об образах», а С. М. Городецкий тот же термин, принятый в Цехе поэтов (от греческого «эйдолон» — образ), объяснял как «систему образов, присущую каждой выразившейся поэтической индивидуальности» (Речь. 5 ноября 1912). Этот греческий неологизм был предметом особых нападок гумилевских оппонентов, видевших в «синдике» Цеха поэтов нового Сальери, задавшегося целью «поверить алгеброй гармонию». «Это жутко, — писал Блок, — До сих пор мы думали совершенно иначе: что в поэте непременно должно быть что-то праздничное; что для поэта потребно вдохновение <...>. Н. Гумилев и некоторые другие «акмеисты», несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма <...> во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьезно можно будет лишь тогда, когда они оставят свою «цехи», отрекутся от формализма, проклянут все «эйдолологии» и станут самими собой» (Русский путь. С. 476–477).

Несмотря на то что Гумилев был первым публикатором Анны Андреевны Ахматовой (настоящая фамилия — Гумилева, урожденная Горенко, 1889–1966), история появления ст-ния «На руке его много блестящих колец...» в № 2 журнала «Сириус» свидетельствует о том, что собственно поэтическое дарование своей будущей жены он угадал далеко не сразу. «Я не пришел в восторг от этого стихотворения, — рассказывал Гумилев И. В. Одоевцевой, — а конец: “Мне сковал его месяца луч золотой...” я советовал вовсе отбросить. Но я все же напечатал его и даже с последней строфой. Я ведь был катастрофически влюблен и на все готов, чтобы угодить Ахматовой. Впрочем, тогда она была еще Анна Горенко. <...> Мне тогда и в голову не приходило, что она талантлива. Ведь все барышни играют на рояле и пишут стихи» (Одоевцева I. С. 383). Впрочем, сама Ахматова вспоминала, что ее ранние стихи «были настолько плачевными, что даже влюбленный в меня без памяти Гумилев не был в силах их хвалить», и считала, что собственно «поэтом» сделало ее лишь чтение корректуры «Кипарисового ларца» И. Ф. Анненского, которую ей подарил Гумилев весной 1910 г. «А в сентябре [1910 года] он уехал в Африку и пробыл там несколько месяцев. За это время я много писала и пережила свою первую славу: все хвалили кругом — и Кузмин, и Сологуб, и у Вячеслава (у Вячеслава Колю не любили, и старались оторвать меня от него; говорили — «вот, вот, он не понимает ваших стихов»). Он вернулся. Я ему ничего не говорю. Потом он спрашивает: “Писала стихи?” — “Писала”. И прочла ему. Это были стихи из книги “Вечер”. Он охнул. С тех пор он мои стихи всегда очень любил». По свидетельству И. В. Одоевцевой, Гумилев рассказывал, что первую книгу стихов Ахматовой «Вечер» они составляли вместе: «Тогда я уже понял, что она настоящий поэт. Я понял свою ошибку и горько раскаивался» (Одоевцева I. С. 384). Тем не менее, рецензию на «Вечер» в «Аполлоне» написал не Гумилев, а В. А. Чудовский (Аполлон. 1912. № 5), а гумилевский отзыв (единственный) о стихах жены появился на страницах журнала лишь двумя годами позже, после выхода «Четок», ставших сенсацией «довоенного» литературного сезона 1914 г., и был — при всей доброжелательности рецензента — сдержанно полемичен. «По-видимому, в рецензии на “Четки” самой Ахматовой явственней всего были упреки, и эту рецензию она подразумевает в письме к Гумилеву от 17 июля 1914 г.: “С недобрым чувством жду июльскую «Русскую мысль». Вероятнее всего, там совершит надо мною страшную казнь Valere (Брюсов). Но думаю о горчайшем уже перенесенном и смиряюсь”» (ПРП 1990. С. 331).

Понять специфику гумилевской трактовки «Четок» (и всей ранней поэзии Ахматовой) помогает любопытное свидетельство, сохранившееся в архиве П. Н. Лукницкого: «Н. А. Шишкина мне сообщила, что Николай Степанович, рассказывая ей об А. А., сказал следующую фразу: “Ведь это я ее сделал. Я просматривал ее стихи, говорил, что они безвкусны, заставляя ее переделывать их... она самоуверенно спорила”» (Жизнь поэта. С. 134). Это почти дословно повторяет рассказ Гумилева, приводимый Одоевцевой: «Я старался убедить ее, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично — дурной вкус и дурной тон. И не следует писать все время о своих вымышленных любовных похождениях и бессердечных любовниках. Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам. Верят стихам, а не фактам. И верят ей, когда она сознается, что

Боль я знаю нестерпимую —

Стыд обратного пути.

Страшно, страшно к нелюбимому,

Страшно к тихому войти...

то есть ко мне, к мужу, нелюбимому, тихому, хлещущему ее узорчатым ремнем. Но я ничего не мог поделать с ее украинским упрямством. Я только старался не заводить споров с ней при свидетелях. А она, напротив, жаловалась на меня многим, что я почему-то придираюсь к ее стихам» (Одоевцева I. С. 389–390).

Если отбросить элемент анекдотичности, присутствующий в повествовании Одоевцевой, то очевидно, что Гумилев видел в поэзии ранней Ахматовой импонирующее читательской «массе» «мелодраматическое» начало, которое он решительно не принимал — при том что исключительное поэтическое мастерство автора «Четок» признавалось им безусловно. В рецензии подобная двойственность оценки полностью сохраняется: при всех комплиментах «стилистике» Ахматовой, ее книга, по мнению Гумилева, «окажется волнующей и дорогой» для читателей инфантильных или ностальгизирующих по юной поре жизни: «В ней обретает голос ряд немых до сих пор существований, — женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим подлинным и в то же время художественно-убедительным языком» (см. стр. 98–103; ср. с гумилевским определением творчества Игоря Северянина: «И вдруг <...> люди книги услышали юношески-звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке людей газеты говорящего доселе неведомые