Мужики - Владислав Реймонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Продай, что хотела, собери деньги и поедем с тобой за Антеком — завтра или во вторник.
— Антек вернется! Антек вернется! — бессознательно повторяла Ганка.
— Не говори пока никому! Вернется — и так узнают. Да и тогда надо будет всем говорить, что его отпустили без залога, — это для того, чтобы кузнец к тебе не приставал, — вполголоса советовал ей Рох.
Ганка торжественно обещала молчать и доверила тайну одной только Юзе. Ей трудно было сдерживать огромную радость, она ходила, как пьяная, то и дело целовала детей, разговаривала с жеребенком, со свиньей, дразнила аиста, а Лапе, который, повизгивая, ходил за ней и смотрел ей в глаза, словно понимая что-то, шепнула в самое ухо:
— Тише, глупый пес, хозяин вернется!
Смеясь и плача, она долго рассказывала обо всем Мацею, а он испуганно смотрел на нее и что-то бессвязно лепетал. Она забыла обо всем на свете, и Юзьке пришлось напомнить ей, что пора в костел. Ей хотелось петь от радости, лететь куда-то и кричать колосьям, которые с шелестом кланялись ей в ноги, и деревьям, и всей земле:
"Хозяин вернется! Антек вернется!"
Она даже позвала Ягну идти вместе в костел, но та предпочла остаться дома.
Ягне никто не сказал о скором возвращении Антека, но она легко догадалась об этом по намекам и поведению Ганки. Эта новость и ее взволновала, разбудила в душе какую-то радостную, робкую надежду. Забыв все, она побежала к матери.
И пришла не вовремя. У матери с Шимеком как раз вспыхнула жестокая ссора.
Дело было так. Шимек после завтрака сидел у окна с папиросой в зубах, долго размышлял, собирался с духом, поглядывал на брата и, наконец, сказал:
— Мама, дайте мне денег, надо в костеле за оглашение платить. Ксендз сказал, чтобы я пришел перед вечерней.
— На ком же это ты жениться задумал? — с язвительной усмешкой спросила мать.
— На Настусе Голуб.
Доминикова ничего больше не сказала и продолжала возиться с горшками у печи. Испуганный Енджик подбросил дров в печь и, хотя огонь горел ярко, стал его раздувать. Подождав несколько минут, Шимек начал снова, уже решительнее:
— Целых пять рублей мне дайте, — надо и сговор справить.
— А ты уже сватов засылал? — спросила она тем же тоном.
— Да, ходили Клемб и Плошка.
— И она согласна? — У Доминиковой от смеха дергался подбородок.
— А как же! Ясное дело, согласна.
— Еще бы, такая рвань да не согласится! Попалось слепой курице зерно!
Шимек нахмурился, но ждал, что она скажет дальше.
— Принеси воды с озера, а ты, Енджик, поросенка выпусти, — слышишь, визжит!
Привыкнув слушаться, они почти машинально сделали то, что она велела. Когда Шимек опять сел у окна, а младший брат стал что-то мастерить у печки, старуха строго скомандовала:
— Шимек, неси пойло корове!
— Сами несите, я вам не работница! — ответил он дерзко, еще больше развалившись на лавке.
— Слышал? Не вводи меня в гнев — сегодня Святое воскресенье!
— Вы тоже слышали, что я сказал: давайте деньги, живо!
— Не дам. И жениться не позволю!
— А я и без вашего позволения обойдусь.
— Шимек, опомнись и меня не задирай!
Он вдруг поклонился ей в ноги.
— Да ведь я просил вас, мама, скулил, как пес!
Слезы подступили у него к горлу.
Енджик тоже заревел и начал целовать у матери руки, обнимать ее колени и упрашивать.
Она сердито отпихнула обоих.
— Не смей моей воле перечить — выгоню на все четыре стороны! — крикнула она, грозя Шимеку кулаком.
Но Шимек не испугался — напротив, слова матери только подстегнули его. Он вскипел. Заговорило в нем упрямство Пачесей. Он гордо выпрямился, сделал шаг к матери и сказал со зловещим спокойствием, сверля ее глазами:
— Давайте деньги, живо, больше я ни просить, ни ждать не стану!
— Не дам! — взвизгнула Доминикова вне себя от злости и стала искать вокруг палку.
— Так я и сам найду!
Как рысь, подскочил он к сундуку, одним движением сорвал крышку и начал выбрасывать на пол одежду.
Доминикова с криком бросилась оборонять сундук. Сначала она пыталась только оттащить Шимека, но его нельзя было с места сдвинуть. Тогда она одной рукой вцепилась ему в волосы, а другой начала бить по голове и лицу, крича благим матом. Шимек еще только отмахивался от нее, как от назойливой мухи, и продолжал рыться в сундуке, ища денег. Но, когда она больно ударила его в грудь, он оттолкнул ее с такой силой, что она растянулась на полу. Мигом вскочив, она схватила кочергу и опять напала на сына. Шимеку не хотелось драться с матерью, и он только защищался, как мог, пытаясь вырвать у нее кочергу. В комнате поднялся шум и крик. Енджик, громко плача, бегал вокруг них и жалобно умолял:
— Мама, ради бога! Мама!
Вошедшая в эту минуту Ягна бросилась их разнимать, но все ее усилия были напрасны. Стоило Шимеку увернуться и отскочить в сторону, как старуха опять бешено на него налетала и колотила куда попало. Ошалев от боли, он начал уже возвращать удары. Они сцепились и, катаясь по полу, ударялись о стены и мебель, поднимая страшный шум.
Со всех сторон стали сбегаться соседи, пробовали разнять их, но старуха впилась в сына, как пиявка, и, не помня себя, продолжала его бить.
Наконец, Шимек треснул ее кулаком между глаз и отшвырнул от себя, как охапку соломы. Она упала на раскаленную печку, где стояли горшки с кипятком, печь провалилась, и все рухнуло…
Старуху тотчас вытащили из-под обломков, но она, хотя и была сильно обожжена, не обращая внимания на боль и тлевшие юбки, рвалась к сыну.
— Вон из моего дома, выродок проклятый! Убирайся! — вопила она в исступлении.
Пришлось силой держать ее, пока тушили на ней огонь и обкладывали мокрыми тряпками обожженное лицо, а она все вырывалась:
— Чтоб глаза мои больше тебя не видели! Чтоб тебя…
А Шимек, задыхаясь, избитый и окровавленный, только смотрел на мать вытаращенными глазами. Ужас вдруг схватил его за горло, он весь дрожал, ничего не соображал и не мог выговорить ни слова.
Только что в избе немного утихло, как вдруг старуха вырвалась из рук соседок, подбежала к шесту за печью и, срывая с него одежду Шимека, начала выбрасывать все в окно.
— Прочь с глаз моих! Ничего тут нет твоего, все мое! Ни полоски земли тебе не дам, ни куска хлеба, хоть околевай с голоду! — вопила она из последних сил, но, наконец, жестокая боль одолела ее, и она упала с раздирающими стонами. Ее отнесли на кровать.
В комнату набилось столько народу, что повернуться негде было, толпились и в сенях, и в окнах торчали любопытные.
Ягна теряла голову, не зная, что делать, потому что мать просто выла от боли. Все лицо и шея были у нее обварены кипятком, руки покрыты ожогами, волосы спалены и, видимо, глаза тоже пострадали.
Шимек, как окаменелый, сидел в садике, под окном, подперев голову руками, и слушал стоны матери. Он был весь в синяках, на лице запеклась кровь.
Скоро примчался Матеуш и, дернув его за рукав, сказал:
— Пойдем к нам. Уж тут тебе делать нечего…
— Не пойду! Земля моя, от отца и деда, так я не отступлюсь! На своей земле останусь! — сказал Шимек с мрачным упорством, бессознательно хватаясь за угол хаты.
Не помогли ни просьбы, ни уговоры — он не двинулся с места и ничего больше не отвечал.
Матеуш сидел с ним рядом, не зная, как быть, а Енджик собрал выброшенные матерью кафтаны, штаны и рубахи, связал все вместе и робко положил узел перед братом.
— Я уйду с тобой, Шимек! — шепнул он со слезами.
— Псякрев! Сказал я, что с места не тронусь, так и не тронусь! — рявкнул Шимек и так ударил кулаком в стену, что Енджик даже присел с испугу.
Они замолчали, потому что из хаты опять донеслись ужасные стоны: там Амброжий осматривал больную. Он положил на обожженные места слой свежего масла, прикрыл их какими-то листьями, а поверх налил еще простокваши и обернул все тело мокрым полотном. Приказав Ягусе, чтобы она часто поливала компресс холодной водой, Амброжий торопливо ушел в костел, так как "сигнатурка" уже звонила.
Подошло время обедни, и люди толпой повалили в костел, а по пути множество знакомых заходило проведать больную.
Ягне пришлось даже запереть двери перед любопытными, и с нею осталась одна только Сикора.
Немного погодя все успокоилось. Доминикова перестала стонать, на улице наступила тишина, только от костела доносились звуки органа и пение. Нежные рыдающие голоса хора таяли в воздухе.
Солнце уже припекало изрядно, и в полуденной тишине деревья стояли неподвижно, — только изредка затрепещет какая-нибудь веточка, зашевелятся тени. Птицы молчали, и только колосья шуршали тихонько, мотая желтыми гривами.
Парни все еще сидели под окном. Матеуш тихо говорил что-то, Шимек слушал и только головой кивал, а Енджик, лежа около них на земле, засмотрелся на дымок от папиросы, который голубой паутиной поднимался в воздух.
