Рюриковичи - Дмитрий Володихин

Пожарский отправил в стан Трубецкого троицкого келаря Авраамия Палицына. Добравшись до Климентовского острожка, Авраамий принялся ободрять тамошний невеликий гарнизон. Как видно, он узрел меж казаками шатость. Присутствие духовного лица высокого сана должно было пристыдить колеблющихся и предотвратить их бегство.

Выйдя с «эскортом» из острожка, старец двинулся к побережью Москвы-реки. Там он застал скверное зрелище. Великое множество казаков уходило с поля сражения бродом «против церкви Святаго великомученика Христова Никиты». Авраамий Палицын вновь обратился с речами к ополченцам и, по его словам, обратил некоторых вспять.

Но «егда прииде келарь в станы казачьи, и ту обрете их множество: овых пьющих, а иных играющих»… Келарь обратился к казакам с суровым поучением. Те, как он говорит, «выидошя из станов своих и повелешя звонити и кличюще ясаком (возгласом): „Сергиев, Сергиев!“ И поидоша вси на бой».

В Троице-Сергиевой обители сохранилась память о том, как келарь Авраамий, отлично знавший нравы казаков, не стал в критический момент ограничиваться духовными словесами, а использовал более действенный для них аргумент. Понимая, сколь важно собрать все силы в кулак, он пообещал куражливым казакам казну Троице-Сергиевой обители.

Может, некоторые из ушедших в таборы с поля боя, послушав духовные наставления, устыдились своего малодушия. Кого-то, вероятно, пробрала простая русская совесть. Ну а прочие, думается, не от укоров совести и не от духовных словес поворотили коней, а заслышав, какая плата им обещана. Так или иначе, Авраамий сделал свое дело. Казачья конница вернулась в Замоскворечье и сцепилась с Ходкевичем. Вместе с ней и сам Трубецкой вновь явился на битву.

Приход этой новой силы поставил гетмана в крайне тяжелое положение. Его постепенно выдавливали с позиции у Екатерининского храма. Несколько часов длились перестрелка и жестокая рубка. Но для польского полководца чем дальше, тем больше нарастала опасность совершенно утратить контроль за ходом дела. Его ратники уже не имели сил сдержать русский напор. Им пришлось очистить Екатерининский острожек. Войско, несколько часов назад пребывавшее в шаге от победы, начало откатываться с позиций, завоеванных ценой больших потерь и усилий.

Ходкевич ушел из Замоскворечья без позора. Но он потерял обоз (во всяком случае, значительную его часть) и огромное количество бойцов. О тяжести урона, нанесенного его войску, говорит скорое отступление Ходкевича от Москвы. Он быстро ушел от Донского монастыря и переместился на безопасное расстояние — к Воробьевым горам. Следовательно, опасался нападения земцев и видел, по состоянию подчиненных, что сдержать неприятельский напор они не смогут.

Когда Ходкевич отступил к Воробьевым горам, в стане ополченцев могли вздохнуть спокойно: и впрямь, гетман скоро ушел из-под Москвы. В армии Пожарского принялись совершать молебны, благодарить в молитвах Пречистую Богородицу, московских чудотворцев и преподобного Сергия. Звонили колокола в уцелевших среди всеобщего разорения храмах. Священники отпевали павших. Тысячи тел нашли вечное упокоение в могилах. Велика была жертва, принесенная нашим народом. Ею куплены были свобода и чистота веры.

Победа в борьбе за Москву — общее земское достижение. В этом общем деле князь Дмитрий Михайлович Пожарский сыграл особую роль. Она отнюдь не сводится к приказам, отданным во время битвы с поляками. Она связана не только и даже не столько с проявлениями полководческого таланта, сколько с особыми душевными качествами князя. Сражение длилось столь долго, шло с таким упорством, принесло такие потери как русским, так и полякам, что самым полезным свойством вождей, вставших во главе двух армий, стало умение сохранить в своих людях стойкость. Воины Пожарского и Ходкевича на протяжении двух дней отважно сталкивались в многочасовой рубке. Они подолгу вели бой, то колеблясь, то наращивая наступательный порыв. Полководцу, ведущему такое сражение, не столько нужны тактические ухищрения, сколько вера в Бога, в правоту своего дела и в мужество своих людей. Когда приходит конец силам человеческим, когда всё бежит, когда ратники ни о чем уже не способны думать, кроме спасения, тогда военачальник находит новые резервы, тогда он просит, настаивает, угрожает, подкупает тех, кого еще можно бросить в пламя сражения, и продолжает борьбу. Если требуется — посылает красноречивых ораторов ради воодушевления воинов. Если надо — сам встает в боевой строй. Здоров ли он, ранен ли, много ли у него шансов, мало ли, а он должен надеяться на победу и поддерживать такую же надежду в своей армии. И Пожарский не допустил бегства. Любыми средствами он сохранял боеспособность.

Разбить Ходкевича означало — решить промежуточную задачу. Гетман шел спасать кремлевский гарнизон от голода. А гарнизон ждал помощи короля Сигизмунда III. В свою очередь, король мечтал закрепиться в Москве навсегда. Он мог набрать и более значительную армию, чем та, которой располагал Ходкевич.

Таким образом, разгромленный Ходкевич являлся самым слабым и самым безопасным из врагов земского ополчения. Страшнее всех был Сигизмунд, стоящий во главе вооруженных сил Речи Посполитой. И трудная борьба предстояла еще с оккупантами, удерживающими центр Москвы.

Поляки не собирались сдаваться. К ним пришло пополнение — те самые гайдуки Ходкевича. Гарнизон ждал возвращения гетмана или, еще того лучше, пришествия самого короля под Москву. Неизвестно, сколь велики были силы, оборонявшие центр Москвы от земцев. В литературе всплывают цифры три-четыре тысячи бойцов. Верить им нельзя, слишком уж они гипотетичны. Вероятно, поляков и немецких наемников осталось меньше. Но, во всяком случае, их командир Струсь обладал значительным ресурсом сопротивления. События, последовавшие за разгромом Ходкевича, показали, что он мог драться, и драться успешно. В конце концов, люди Струся занимали две мощнейшие крепости и являлись профессионалами войны. Они могли уповать и на рознь в русском военном руководстве. У них, по большому счету, имелась лишь одна серьезная проблема: недостаток съестных припасов.

Через две недели после ухода Ходкевича русское войско организовало бомбардировку Кремля и подожгло палаты князя Мстиславского, но полякам удалось потушить пожар. Несколько суток спустя ополченцы бросились на штурм Кремля, однако были отбиты.

Прежде всего, общее дело страдало от несогласия между главными полководцами двух земских ополчений.

Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой требовал от Минина и Пожарского если не повиновения, то хотя бы формальных почестей, соответствующих высоте его рода; Пожарский не соглашался. «Начальники же начали между собой быть не в совете из-за того, что князь Дмитрий Тимофеевич хотел, чтобы князь Дмитрий Пожарский и Кузьма ездили к нему в таборы, — сообщает летопись. — Они же к нему не ездили, не потому, что к нему не хотели ездить, а боясь убийства от казаков».