Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин

Дмитрий Григорьевич фон-Дервиз был товарищ по Училищу правоведения и близкий приятель министра юстиции Манассеина, а высшее управление правосудием продолжало, как и встарь, служить орудием всякой неправды. Идти в этом деле законным путем было невозможно. Молодой Дервиз был дворянин Рязанской губернии, а по закону для учреждения над ним опеки надобно было обратиться в депутатское собрание. Там немедленно обнаружилась бы вся гнусность этой интриги. Но если трудно было провести представителей сословия, то ничего не стоило провести государя и выхлопотать высочайшее повеление. Так и было сделано. Манассеин представил, что молодой Дервиз расточает за границей огромные, приобретенные в России капиталы и ведет к разорению несовершеннолетнего брата. Были даже намеки, что деньги идут на нигилистов. Однако, государь не решился прямо подписать указ; но вместо обращения дела к законному ходу он приказал рассмотреть его в комитете министров. Собрался весь сонм правителей государства. По высочайшей воле они становились судьями личности и собственности русского гражданина. Всем им и прежде всего сидевшему тут Победоносцеву и представлявшему дело министру юстиции было хорошо известно, что первое требование правосудия, даже по русским законам, состоит в том, чтобы дать обвиняемому возможность защищаться. Между тем, не только от Дервиза не было потребовано объяснения, но ему не было даже предъявлено обвинение; не было допрошено и ближайшее к нему лицо, его мать, попечительница младшего брата. Из всех присутствующих один Абаза, к его чести, заметил, что следовало бы предварительно допросить обвиняемого. На это остальные возразили, что если министр юстиции представляет о необходимости наложения опеки, то без сомнения он имеет уже все нужные сведения, и ему надобно верить; все, не обинуясь, подписали согласно с мнением министра постановление, которое и было утверждено государем. Русский дворянин лишен был гражданских прав и подвергнут позорному наказанию, не имея даже возможности сказать слово в свое оправдание, притом по такому делу, которое в сущности не составляло никакого преступления, ибо, тратя деньги, унаследованные от отца, Дервиз пользовался только неотъемлемо принадлежащим ему правом собственности. Наложение опеки есть крайний случай, при значительных долгах и разорении семейства, чего здесь не было и в помине. Согласно с постановлением комитета министров, назначен был и опекун, другой товарищ и приятель Манассеина, сенатор Коробьин, которому совершенно неожиданно свалилось с неба тридцать тысяч рублей в год за опекунское управление колоссальными капиталами. Все поздравляли его с таким радостным событием. Штука удалась как нельзя лучше; дядя торжествовал.

Между тем, жертва всей этой гнусной проделки преспокойно жил в деревне, не подозревая того, что над ним творится. Вдруг ему объявляют, что он по высочайшему повелению, неизвестно за что, взят в опеку. И он и его родные пришли в полнейшее недоумение и отчаяние. К счастью, его мать, живя в Ницце, была хорошо знакома с моею сестрою, Нарышкиной, которая когда-то проводила там зиму. Она тотчас к ней прискакала и объяснила, что не только сын ничего не растратил, но со времени смерти мужа состояние возросло на несколько миллионов. Сестра советовала ей написать прошение на имя государя и направила ее к Дмитриеву, который бумагу пересмотрел и исправил. Черевин, предупрежденный заранее, передал просьбу государю. Велено было, по открывшимся данным, сызнова пересмотреть дело в комитете министров. Манассеин не приехал в заседание, сказавшись больным, а остальные, также спокойно, как они наложили опеку, решили ее снять. На этот раз дело сорвалось. После того и Победоносцев и сам Манассеин плакались перед государем, уверяя его, что они были введены в заблуждение; как будто можно заблуждаться на счет того, что непозволительно подвергать человека наказанию и лишать его гражданских прав, даже не предъявив ему обвинения и не давши ему сказать слова в свою защиту. Смею думать, что если бы государь приказал рассмотреть дело в собрании самых последних мещан, то и они не решились бы на такой поступок; и между ними нашлись бы люди, которые подняли бы голос против такого возмутительного произвола. Но коллегия русских государственных людей без всякого зазрения совести попирала ногами самые элементарные требования правосудия, и все это им сходило с рук. Гнев государя обратился на дядю, который подстроил всю это интригу. Рассказывали, что он в негодовании воскликнул: «Уж я до этого горбуна доберусь!» Однако, горбун продолжал преспокойно сидеть на своем месте в Государственном совете, и сам министр, который подвел монарха и обнаружил полнейшее презрение к праву и нравственности, который в этом деле выказал себя совершенным негодяем, продолжал по-прежнему управлять правосудием в русской земле.

Таковы были люди, которые стояли во главе управления. А между тем, вся забота правительства клонилась к тому, чтобы поднять обаяние власти. Никто и не думал о том, что власть в государстве держится не одною солдатскою субординацией, но также и, еще более, нравственным авторитетом. Всю вину господствующей неурядицы сваливали на преобразования прошедшего царствования. Пытались доказать, что необдуманные либеральные реформы породили нигилизм, как будто нигилизм, вскормленный николаевским гнетом, не существовал во всеоружии, прежде нежели были предприняты какие-либо реформы. Те скудные права, которые были дарованы русскому обществу, подверглись подозрению; выборное начало старались всячески урезать. По мановению графа Толстого пошла ломка всех учреждений. После разгрома университетов дошла очередь до местного управления.

В одной из предыдущих глав я старался выяснить, каковы были недостатки крестьянского самоуправления и какие требовались против них лекарства. Нужно было связать волостной суд с мировою юстицией и подтянуть волостных старшин, усилив количество и права непременных членов уездных присутствий. Для этого не требовалось никакой ломки. Достаточно было дополнить и исправить существующие учреждения по указаниям практики. Но нашим законодателям, как либералам, так и реакционерам, непременно хотелось все перевернуть вверх дном и только что преобразованную Россию вновь преобразовать по собственным измышлениям. При Лорис-Меликове, под председательством Каханова, учреждена была комиссия, которая сочиняла всесословную волость и задумала установить новую должность волостелей[187]. С появлением графа Толстого все это разом переменилось, и та же комиссия стала работать в совершенно противоположном смысле. Сперва предлагалось подчинить крестьян начальству помещиков, давши последним право выбирать из себя волостелей. Однако, на такую меру окончательно не решились. Это было косвенное возвращение к крепостному праву и могло возбудить слишком сильное неудовольствие в народе. Помирились на замене дворянства чиновничеством, что всего более приходилось по сердцу новому министру. Вместо выборных непременных членов, которым дотоле принадлежал ближайший надзор за крестьянским управлением, решили учредить назначаемых правительством и подчиненных непосредственно губернатору земских начальников. Но для того, чтобы помазать по губам дворянству, было постановлено, что они должны, по возможности назначаться из местных помещиков, по совещании