Хроники крови. Пенталогия (ЛП) - Хафф Таня

— А как насчет дополнительной пары ботинок?

— Нет, доктор Ракс любил говорить, что если вы не можете где-то появиться в мокасинах, не стоит там появляться вообще. — Ее нижняя губа задрожала, но, не без видимого усилия, Рэйчел Шейн удалось овладеть собой. — Будь я проклята, но, кажется, я по-настоящему начинаю грустить о нем.

— Если вы хотите уйти домой, доктор Шейн…

— Благодарю, но я думаю, что мне было бы лучше заняться чем-то полезным. Если я больше не нужна вам, я помогу с инвентаризацией. — Вздернув подбородок, женщина прошла через комнату, остановилась у двери и сказала: — Когда поймаете ублюдка, сотворившего это, надеюсь, вы живьем вырвете его сердце и скормите крокодилам.

— Мы уже давно так не делаем, доктор.

— Жаль.

Когда они остались одни, Дэйв глубоко вздохнул и уселся на угол ближайшего стола.

— Нашим ребятам из лаборатории придется немало потрудиться. Это дело с каждой минутой становится все более экзотичным. — Он потянул себя за подбородок. — Выглядит так, словно доктор Ракс застал здесь

голого

злоумышленника. Что за сумасшедший, хотелось бы мне знать, бродит по музею в чем мать родила?

Глубоко задумавшись, Селуччи не обращал на него внимания. Он вспоминал пентаграмму и человекоподобное существо, которое она запирала; вспомнил человека, сорвавшего с себя одежду, обратившегося в волка — или в собаку, он до сих пор не мог окончательно в этом разобраться — и бросившегося на него в этом облике; вспомнил Генри Фицроя — не человека

теперь,

но когда-то бывшего человеком. Вспомнил, что некоторые явления не всегда таковы, какими кажутся.

Он задумался, что за создание могло появиться на свет после столетий, проведенных во тьме, неподвижно лежа в запертом каменном ящике.

Если не признать, что там не было никакой мумии.

*

Охранница, в сознание которой он вторгся, открыла ему наружную дверь и пожелала доброго утра, не задумываясь, почему этот весьма пожилой человек в мешковато сидевшем костюме выходит из музея еще до его открытия. Оказавшись на улице, он обернулся, усмехнулся и стер из памяти женщины все только что случившееся. Затем пересек улицу и опустился на скамью, отдыхая и наслаждаясь изобилием свободного пространства вокруг и своей способностью двигаться; ждал, пока воспоминания, которые он поглотил, не подсказали, что

пора.

Первая ка, которую он взял себе, послужила для его оживления и позволила замести следы; вторая снабдила жизненно важными знаниями. Для восстановления своей юности и пополнения сил он нуждался в молодой ка, обладающей полным потенциалом нерастраченных возможностей.

Двигаясь осторожно, так как эта страна отличалась ужасающе холодным климатом и ему приходилось затрачивать слишком много энергии для сохранения внутреннего тепла, он спустился в подземелье, на станцию — этим термином пользовались оба человека, память которых была им присвоена; также это место ассоциировалось у них с «утренним часом пик». Он оплатил проезд, больше из любопытства, чем по необходимости, и оказался на платформе подземки. Тут ему показалось, что стены смыкаются у него над головой. Сердце его заколотилось в груди, и он выбросил руку вверх, чтобы предотвратить падение потолка себе на голову. Он побежал бы, если бы смог, но кости отказались служить ему опорой, и ему оставалось только терпеть. Три поезда он пропустил, пока вновь не обрел спокойствие, осознав, что пространство не было столь угрожающе тесным, как он сначала предположил, что если эти чудовищные металлические животные могут двигаться абсолютно свободно, стало быть, и для него найдется пространство для перемещения.

Еще один поезд пронесся мимо, пока он наблюдал в изумлении — воспоминания людей, привыкших к таким чудовищам, не давали ясного представления об их размерах, скорости и шуме, — и секунды следовали одна за другой, пока он не понял, чего хочет. Он чуть не отступил от двери вагона, когда увидел, как мало пространства там оставалось, но необходимость обрести большую власть оказалась сильнее страха, и в последний момент он протиснулся внутрь.

Школьники в одинаковой форме были так плотно прижаты толпой друг к другу, что толчки и покачивание поезда на них совершенно не сказывались. Они смеялись и болтали, и даже те, которые могли бы дотянуться до опоры, не стремились за нее уцепиться, уверенные в том, что и так удержатся на ногах.

Он пробрался к ним по возможности поближе и стал неистово искать самого молодого из них. Он не имел представления, сколь долго сможет выдержать пребывание в этом жутком замкнутом пространстве.

К его удивлению, один из мальчишек обладал защитой, которая легко отбросила его ка назад — так, что он захлебнулся от боли. Едва слышно бормоча заклинание, он с раздражением уставился на нимб золотого света. Боги нового века могли быть слабыми, но один из них прикоснулся к этому ребенку — даже если само дитя пока не осознало своего призвания, — и к его ка даже приближаться было не дозволено.

Не имеет значения. Там было множество других, не обладающих какой-либо защитой.

Прошло довольно много времени, пока он не встретился взглядом с серо-голубыми глазами мальчика, на которого пал его окончательный выбор. Мальчик, увидевший в нем лишь безобидного старика, наверно, не очень хорошо себя чувствовавшего, улыбнулся, слегка смутившись, но достаточно дружелюбно. Улыбка оставалась на его лице до самого конца, и это было все, что осталось от утраченной жизни ребенка.

Окружающая масса людей будет удерживать тело в вертикальном положении до тех пор, пока он не окажется достаточно далеко отсюда.

На следующей остановке он позволил движущейся толпе подхватить себя, и та вынесла его из поезда; пока он передвигался по платформе, силы его новой ка испепелили его страх вместе со старостью. Те, которые заметили разительные перемены, моментально произошедшие в его внешности — выпрямившуюся спину, потемневшие волосы, — отказались поверить своим глазам, и он восхитился, как легко все выходящее за узкие пределы восприятия «возможного» соскальзывает с поверхности разума этих людей. С помощью этих людишек, этих покорных кусочков дышащей глины, он сможет создать державу, которая затмит все империи прошлого.

*

Как и в две предыдущие ночи, Генри пробудило видение огромного золотого солнца, иссушающего его разум. Но впервые это не сопровождалось страхом подступающего безумия; запах крови столь плотно насыщал его убежище, что безумие уже не имело существенного значения в сравнении с голодом.

— Итак, благодаря Господу, ты наконец проснулся.

Понадобилось некоторое время, чтобы до него дошел четкий смысл сказанного.

— Вики?

Ее голос звучал напряженно, низко, и он едва его узнал. Фицрой сел, всматриваясь в женщину, сидевшую, прижавшись спиной к двери, затем вынужден был прикрыть глаза, так как чересчур яркий свет внезапно ослепил его, когда она щелкнула выключателем.

Когда вампир снова обрел способность видеть, дверь оказалась открытой, а ее в комнате не было. Генри пошел, следуя запаху крови; Вики сидела на диване в гостиной, ее пальцы вцепились в ткань обивки. Все осветительные приборы, мимо которых она прошла, были включены. Струны голода звучали в такт с биением ее сердца.

Он шагнул к ней. Женщина подняла глаза.

— Генри, нет.

Будь он моложе, возможно, он не смог бы остановиться, но четыреста пятьдесят лет научили его управлять своими желаниями.

— Что с тобой случилось?

— Я провела день с тобой — вот что со мной случилось!

— Ты… что ты сказала?

— Как я могла выйти? Я не могла открыть дверь, не впустив в спальню солнечный свет, по крайней мере, я не была уверена, что этого не произойдет, а поскольку предполагалось, что я защищаю тебя от самосожжения… в общем, если бы вместо этого я сама тебя поджарила, можно было бы считать, что со своей задачей я не справилась. Так что я оказалась в тупике. — Ее смех прозвучал неприятно резко.