Чайковский - Александр Познанский

Всмотримся в последние строфы стихотворения Апухтина 1855 года «Май в Петербурге»:

Зеленеет пышно нива,

И под липою стыдливо Зреет ландыш молодой.

Лексика несколько «подозрительна»: допустимо ли с чисто поэтической точки зрения говорить, что он «молодой» и что он «зреет»? И почему «стыдливо»? Дополнительный свет на этот вопрос проливает еще одно письмо композитора Модесту из Браилова, где он отдыхал весной 1879 года: «При доме старый тенистый сад, имеющий, между прочим, ту замечательность, что во всей здешней местности это единственный уголок, где растут ландыши. В настоящую минуту передо мной великолепный букет из нас, взятый оттуда». То есть как это «из нас»? Брат, как писал Чайковский фон Мекк, предпочитал ландышам фиалки. «Модест, тоже любитель цветов, часто спорит со мной. Он стоит за фиалки, я за ландыши; мы пикируемся. Я ему говорю, что фиалки пахнут помадой из табачной лавки.

Он отвечает мне, что ландыши похожи на ночные чепчики и т. д. Как бы то ни было, не признавая фиалку достойной соперницей ландыша, я все-таки люблю и фиалку». Между тем по поводу путешествия с Колей по Италии Модест писал Петру Ильичу 22 апреля 1880 года: «Проводником я себе взял мальчика лет 13. Это был не мальчик, а оживший бутон розы, ландыш, цветник».

Как видим, в соответствии с поэтической традицией, ландыш упоминается как символ быстро проходящей юношеской красоты. Единственное серьезное стихотворение самого Петра Ильича «Ландыши» должно восприниматься, прежде всего, в этом ключе:

Когда в конце весны в последний раз срываю Любимые цветы, — тоска мне давит грудь,

И к будущему я молитвенно взываю:

Хоть раз еще хочу на ландыши взглянуть.

Вот отцвели они. Стрелой промчалось лето,

Короче стали дни, умолк пернатый хор,

Скупее солнце нам дает тепла и света,

И разостлал уж лес свой лиственный ковер.

Потом, когда придет пора зимы суровой И снежной пеленой оденутся леса,

Уныло я брожу и жду с тоскою новой,

Чтоб солнышком весны блеснули небеса.

Не радуют меня ни книга, ни беседа,

Ни быстрый бег саней, ни бала шумный блеск,

Ни Патти, ни театр, ни тонкости обеда,

Ни тлеющих полен в камине тихий треск.

Я жду весны. И вот волшебница явилась,

Свой саван сбросил лес и нам готовит тень,

И реки потекли, и роща огласилась,

И наконец настал давно желанный день!

Скорее в лес!.. Бегу знакомою тропою.

Ужель сбылись мечты, осуществились сны?..

Вот он! Склонясь к земле, я трепетной рукою Срываю чудный дар волшебницы-весны.

О ландыш! Отчего так радуешь ты взоры?

Другие есть цветы роскошней и пышней,

И ярче краски в них, и веселей узоры,

Но прелести в них нет таинственной твоей.

В чем тайна чар твоих? Что ты душе вещаешь?

Чем манишь ты к себе и сердце веселишь?

Иль радостей былых ты призрак воскрешаешь?

Или блаженство нам грядущее сулишь?

Не знаю. Но меня твое благоуханье,

Как винная струя, и греет, и пьянит.

Как музыка, оно стесняет мне дыханье И, как огонь любви, питает жар ланит.

И счастлив я, пока цветешь ты, ландыш скромный,

От скуки зимних дней давно прошел и след,

И нет гнетущих дум, и сердце в неге томной Приветствует с тобой забвенье зол и бед.

Но ты отцвел. Опять чредой однообразной Дни тихо потекут, и прежнего сильней Томиться буду я тоскою неотвязной,

Мучительной мечтой о счастье майских дней.

И вот, когда-нибудь весна опять разбудит И от оков воздвигнет мир живой,

Но час пробьет. Меня — среди живых не будет,

Я встречу, как и все, черед свой роковой.

Что будет там?.. Куда, в час смерти окрыленный,

Мой дух, веленью вняв, беззвучно воспарит?

Ответа нет! Молчи, мой ум неугомонный,

Тебе не разгадать, чем вечность нас дарит.

Но, как природа вся, мы, жаждой жить влекомы,

Зовем тебя и ждем, красавица весна!

Нам радости земли так близки, так знакомы, —

Зияющая пасть могилы так темна!

Если принять нашу гипотезу о значении для Чайковского ландыша как символа, то в этом довольно профессиональном по стандартам той эпохи стихотворении нетрудно усмотреть аллегорическое описание любовного чувства, слишком патетическое, если полагать, что его предметом служит всего лишь цветок, даже любимый. Здесь прослеживается динамика эроса, завуалированная под довольно тривиальное и абстрактное философствование, типичное для русской поэзии тех лет — от возникновения до угасания в томлении, муке, надеждах, ожиданиях. Причем в этот эмоциональный спектр интимно вплетены переживания быстротечности юности, юной красоты, чувства, любви и жизни вообще.

Построенное в виде монолога, стихотворение отчетливо делится на четыре интонационно-смысловых периода: ожидание (прощание с весной, зима, ожидание весны), катарсис (приход весны, разговор с ландышем, радость общения), спад (уход весны, ожидание прихода новой весны) и светлая печаль (тщета суеты мирской и радость бытия и медитации). Обратим внимание на лексику и фразеологию, которые при всей своей риторичности и подчинении тогдашним поэтическим стандартам все-таки несут на себе отпечаток специфического эмоционального напряжения и личного опыта (не забудем, что речь идет пусть и о персонифицированных, но все же простых цветах): «тоска мне давит грудь», «молитвенно взываю», «уныло», «с тоскою новой», «не радуют меня ни книга, ни беседа», «наконец настал давно желанный день!», «ужель сбылись мечты, осуществились сны?», «трепетной рукою», «прелести… таинственной твоей», «тайна чар твоих», «душе вещаешь», «манишь ты к себе», «сердце веселишь», «радостей былых ты призрак воскрешаешь», «блаженство нам грядущее сулишь», «меня твое благоуханье, как винная струя, и греет, и пьянит», «как музыка, оно стесняет мне дыханье», «как огонь любви, питает жар Ланит», «сердце в неге томной», «томиться буду я тоскою неотвязной», «мучительной мечтой» и т. д.

Весь этот эротический словарь здесь нельзя объяснить одной только характерной для композитора экзальтацией. Недаром Чайковский писал Модесту 15 декабря 1878 года из Флоренции, где были сочинены «Ландыши»: «Я ужасно горжусь этим стихотворением. В первый раз в жизни мне удалось написать в самом деле недурные стихи, к тому же глубоко прочувствованные. Уверяю тебя, что хотя они мне достались с большим трудом, но я работал над ними с таким же удовольствием, как над музыкой». Однако композитор решительно не желал публикации стихотворения, хотя и просил показать его, в числе прочих, Апухтину. «Как я ни горжусь “Ландышами”, а все-таки не нахожу их годными для печати и потому отказываюсь от твоего предложения напечатать их. <…> Мое стихотворение превосходно по отношению ко мне, т. е. к человеку не специалисту. Но что оно в сравнение, например, с стихами Апухтина? Нет. Распространяй мою стихотворческую славу, труби и греми, но тиснению не предавай», — писал он Модесту 30 декабря 1878 года из Кларана. После окончательной правки 31 декабря 1878/12 января 1879 года он послал стихотворение фон Мекк с предуведомлением: «Восторг мой перед ландышами воспет несколько преувеличенно и не вполне правдиво. Например, совершенно несправедливо, что: “меня не радуют книги, театр, беседа” и т. д. Все это имеет свою цену. Но мало ли чего не наклеплешь на себя ради стиха! Ради бога, простите, что навязываю Вам чтение моих пиитических опытов, но мне так хочется показать Вам произведение, стоившее мне такого труда и внушающее мне так много гордости!»