Когда крепости не сдаются - Сергей Голубов

Друскеники — пограничный курорт, начисто отмытый и насквозь пропитанный своею собственной минеральной водой. На главной улице городка было удивительно много больших и маленьких игрушечных магазинов. Попав в Друскеники, Карбышев сейчас же начал обход этих магазинов. Что за непонятная страсть к игрушкам? Генерал заваливал покупками легковую машину. Что такое? Тут-то и не выдержал лейтенант.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите спросить.

— Пожалуйста.

— Вы, товарищ генерал-лейтенант, дедушка или…

— Нет, не дедушка. Только — «или»…

— Извините, товарищ генерал-лейтенант.

— В чем? Я действительно «или». Пока — не дед, но могу им через некоторое время сделаться. Игрушки пойдут в Москву. А все остальное, и я сам в том числе, это только — «или»…

Недалеко от Друскеник Карбышев встретил Батуева. Авк был начальником здешнего УНС[64]. Он обстоятельно доложил о своих работах.

— Забиваем «точки». Если угодно, вызову начальников с ближайших инженерных участков.

— Не надо, — торопливо остановил его Карбышев, — на ближайших участках я и сам сегодня побываю. Жаль, что на далекие не поспею, — завтра нужно быть в Гродно. Но то, что я видел, Авк, плохо: не идете, а еле плететесь вперед…

Прежде Батуев так бы и вспыхнул и строптиво занесся в каких-нибудь с трудом приглушенных самолюбиво-злых словах. Но сейчас ничего этого не было. Его яркое, смугло-румяное, красивое лицо оставалось невозмутимо-спокойным. Можно было подумать, что сказанное Карбышевым даже и относилось-то не к нему. Только что-нибудь очень большое, счастье или горе, может так сильно менять людей. Однако Батуев не походил на несчастного. Наоборот, по довольному лицу его то и дело скользили проблески совсем других выражений…

Ночью, вернувшись из объезда участков в строительство и уже собираясь укладываться спать, Карбышев спросил:

— Вы женаты, Авк?

— Четыре года, — сейчас же оживился Батуев, — четыре… Откуда вы знаете, Дмитрий Михайлович?

— Сам догадался.

— Замечательно… Да что ж? У нас тут такое поветрие. Даже Наркевич. Правда, он еще не женат… Но… Когда были у них в штабе армии, не видели его предмета? Нет? Машинистка из оперчасти… Хорошенькая… Венецианочка… А я — что ж? И женат, и счастлив…

Авк принялся рассказывать, как, когда, на ком он женился, и какой у него прелестный трехгодовалый сынишка, и как еще в апреле к инженерно-техническим работникам УНС'а и участков приехали семьи. И к нему, — Батуеву, — тоже. На лето матери с детьми отлично устроились в пионерском лагере, близ озера, у самой границы. Он назвал какое-то еврейское местечко. И сейчас они все — там. Рассказывая, Батуев несколько раз вынимал из кармана кителя маленькую фотографию и смотрел на нее глазами, полными слезливо-радостного блеска.

— Все бы прекрасно. Но «точки», «точки»… Вот вы, Дмитрий Михайлович, говорите, что мы здесь плохо идем вперед. По совести сказать, не очень-то я верю в эти «точки». Ей-богу, надо съездить на границу за семьей и… Как вы посоветуете?

Он опять вынул фото. По губам его побежала синеватая тень страха, и глаза, полные тоски и откровенных слез, заморгали.

— Не берусь советовать, — быстро сказал Карбышев, вдруг внутренне ожесточаясь против Батуева, — могу только сказать, что в Бресте находится сейчас мой старый приятель Юханцев с женой и дочерью, молоденькой девушкой. Уверен, что Юханцев не нюнит, как вы.

— Это — его дело, — огрызнулся Батуев, — но согласитесь, что Брест, например, — не наши «точки». Это — горы камня, столетнее железо…

— Дело не в железе. Само железо не стреляет. Стрелять должен человек под прикрытием железа.

— Все это я хорошо знаю. И в Бресте, конечно, плохо. У меня на участке, — он назвал еврейское местечко у границы, близ которого был пионерский лагерь, — сидит молодой инженер Елочкин. Племянник того, вашего Елочкина… Он — только что из Бреста.

Рассказывал. Вместо фортификационных сооружений — какие-то полуразвалившиеся склады. Внутри казематов и сыро, и темно, и со стен течет…

Авк уже забыл, что минуту назад завидовал прочности старых крепостей. И теперь говорил об их слабости даже с некоторым удовольствием. «Не нам одним здесь скверно». Ожесточение Карбышева против Батуева усиливалось. Чтобы прекратить этот разговор, он сказал:

— Черльтовски жаль, что не увижу Елочкина.

— Завтра от нас идет к нему на участок пятитонный зис. Прикажите и…

— Не могу. А вы, очевидно, поедете?

— Так точно.

— На участок — к Елочкину или просто — за женой?

— Да ведь это — рядом…

Прошло с полчаса, а то и гораздо больше с тех пор, как гость и хозяин лежали в кроватях. Они лежали совершенно неподвижно. Но каждый знал про другого: не спит.

— Дмитрий Михайлович! — вдруг сказал Батуев.

— Что вам?

— Я не разбудил…

— Не говорите пустяков.

— Хорошо. Дмитрий Михайлович! Но что же это в конце концов за штука — национал-социализм?

— Не штука, а слово. Только слово. И — больше ничего.

— Позвольте. А… как же тогда называется дело этих людей? Как сами люди?

— Дело — преступлением. А люди — преступниками.

И Карбышев энергично повернулся со спины на бок.

Было еще совсем темно, когда дивизия, звеня пушками, прошла через местечко, к границе. Затем небо начало розоветь. Золотые потяжины распластались по нему из края в край. И над строительным участком, где работал Елочкин, зажегся день — самый летний, самый жаркий. Земля легко поддавалась, открывая людям свое разогретое мягкое нутро. В этот день с утра у Елочкина кружилась «свадьба». Воздух пел, как струна, тронутая на гитаре веселой рукой, — на «точке» укладывали бетон. Это, собственно, и называлось «свадьбой». Забивку «точки» надо было кончить в сутки. Затем — взорвать грунт и расчистить обстрел перед амбразурами, заложить, где надо, мешки, убрать мусор и рыть траншеи, — словом, готовить «точку» к обороне. Дот сооружался на прекрасном месте, в стороне от шумливого местечка, близко к тихому, круглому, многорыбному озеру, перед острой, лысой горой с древними зданиями наверху. Земля кругом холмилась под ржаными и ячменными полями, песками и сочными луговинами. Впереди горизонт был свободен; сзади заслонялся сплошной стеной из хвои и березовых рощ. Зайцы скакали между ног; белки в лесу прыгали над головой…

Елочкин смотрел на всю эту благодать равнодушными глазами. Сердце его было далеко отсюда. Всего лишь месяц назад он был переведен в Гродненский укрепленный район из Бреста. И до сих пор все еще мерещились ему кругом толстые стены брестских оборонительных казарм и казематов из тёмнокрасного кирпича, и мосты, и ворота, и пронзительные свистки трудолюбивых буксиров на реке Муховец. Когда после войны с белофиннами Елочкин попал на службу в эту старую крепость, он никак не думал, что со временем она станет так близка и дорога ему. Да едва ли бы так и случилось, не переведись зимой из Пуарма четвертой в Брест дивизионный комиссар Юханцев.

Еще в детстве слыхивал Елочкин рассказы от дяди Степана об этом человеке и уже тогда усвоил к нему восторженное, чуть ли не благоговейное отношение. Часто бывает, что от таких заглазных восторгов мало, а то и ничего, не остается при первом же непосредственном соприкосновении с предметом восхищения. Но здесь получилось иначе. Увидев Юханцева, Елочкин сразу понял, что герой его детских фантазий только таким и может быть, каким оказался в действительности. Все в Юханцеве приходилось Елочкину по душе: и густая шапка седых, круто вьющихся волос над низким, широким лбом, и глубоко спрятанные, суровые и добрые глаза, и мужественный голос, до сердца проникающий внезапностью мягких интонаций, и умная, сильная речь. Приехал Юханцев, и «красноармейские политучебники» замелькали в руках бойцов. Елочкину навсегда запомнился первый доклад нового начполитотдела дивизии. Он тогда же записал в свою тетрадку с конспектами по истории партии некоторые мысли докладчика. И теперь еще часто раскрывает тетрадку и перечитывает записи. «Теория становится материальной силой, как только она овладевает массами». Приводя это замечательное положение Маркса, Юханцев говорил: «Политическая идея без материальной силы может существовать лишь в кабинете ученого или в сочиненной им книге. А с помощью материальной силы идея готовит действие. И успех действия — ее законное торжество». Под этой записью Елочкин поставил дату: «17 апреля 1941 года». Необыкновенная дата!..

И для Юханцева племянник Степана Елочкина не был безразличен. Уж очень много было в прошлом такого, к чему прямо через него тянулась душевная связь. Нельзя сказать, чтобы старый и малый просто сдружились, — Юханцев дружился не легко, — но не было между ними ничего, что могло бы этому помешать. Елочкин частенько захаживал к начальнику политотдела дивизии на дом. Юханцев любил порядок. Полы в его квартире всегда были чисто вымыты. Вдоль стен в строгой симметрии расставлены стулья. Бумаги и книги на столе собраны в стопках. Кровать аккуратно покрыта синим плюшевым одеялом. Он ждал со дня на день приезда жены и дочери. И семнадцатого апреля — необыкновенная дата! — они, наконец, приехали.