Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону - Виктор Васильевич Петелин

По воспоминаниям Г. Державина, князя Адама Чарторижского, по книге Якова Грота «Жизнь Державина» можно восстановить ход реальных событий того времени.

Державин, несмотря на то что почувствовал, что император охладевает к нему, стал он «в остуду, а у министров во вражду», добился приема у императора и откровенно высказал свое мнение о записке графа Потоцкого:

– Ваше величество! Последние события в сенате вызывают у меня крайнее беспокойство… Я, государь, письмо прочитал, письмо графа Потоцкого прочитал, оно дерзкое не только против сената, но и против императора, пропитано конституционным французским и польским духом. Вот почему я позволил смелость вновь обратиться к вам, как министр юстиции, для дозволения дальнейших действий.

Мрачная тень опустилась на лицо императора. Граф Северин Потоцкий входил в близкий круг друзей великого князя и императора Александра, бывал в их компании, слушал речи князя Чарторижского, графа Строганова, графа Кочубея, видел, что с этими революционными речами согласен и император Александр. Граф Потоцкий был назначен попечителем Харьковского университета, который, по отчетам и слухам, добился больших успехов. Видимо, думал император, граф Потоцкий надеялся, готовя свою записку в Сенат, что документ не вызовет столь бурные споры. Он резко сказал:

– Что же мне, Гаврила Романович, запретить мыслить, кто как хочет! Пусть его подает, а Сенат пусть рассуждает!

Державин был ошеломлен таким поворотом событий: получается, что дерзкие и непозволительные фразы послания графа Потоцкого остаются безнаказанными!

– Но эта записка графа Потоцкого полна французским якобинским духом. Не только Сенат, но и императора оскорбляет. Оказывается, правительство, Сенат, император приняли решение, а потом одумавшийся Сенат при повторном рассмотрении может его отменить? Такого не бывало, ваше величество!

– Сенат это и рассудит, а я мешать не буду. Прошу доложить в следующую пятницу.

Александр I поступил в духе высказываний своих друзей из Негласного комитета, но в душе его резко обозначилось самодержавное начало, он, как и Державин, считал это выступление графа Потоцкого посягательством на его державную власть, однако решил повременить со своим решением, выждать завершения конфликта, а потом, как говорится, спустить на тормозах.

«В эти первые годы, – писал великий князь Николай Михайлович, – сказалась уже основная черта характера Александра, а именно: блеснуть лучезарной идеей, быть вдохновителем этой идеи, но всю тяжесть работы переносить на других, внимательно прислушиваясь к общественному мнению, но ни минуту не подавая даже вида, что в глубине души его симпатии уже ослабевают к предпринятому делу. Совершенно верно замечает по этому поводу г-н Кизеветтер в этюде об Аракчееве, напечатанном в «Русской мысли» (ноябрь 1910 года): «Александр навсегда избрал главным оружием в жизненной борьбе виртуозную способность строить свои успехи на чужой доверчивости, он возбуждал к себе эту доверчивость той видимой готовностью к уступкам, той видимой склонностью признавать чужое превосходство над собою и легко очаровываться чужими достоинствами, которые были принимаемы за чистую монету столь многими современниками и позднейшими историками. Барон М.А. Корф, имевший обыкновение черпать сведения об Александре из рассказов людей, превосходно его знавших, пишет об императоре: «Подобно Екатерине, Александр в высшей степени умел покорять себе умы и проникать в души других, утаивая собственные ощущения и помыслы».

В предисловии ко 2 тому книги «Граф Павел Александрович Строганов» мы уже обратили внимание на странные свойства характера Александра Павловича. Приходится привести дословно, что писал я тогда: «Говорят и повторяют, что все преобразования, над которыми так много потрудились в первые годы XIX столетия, исходили от Александра I. Согласно с этим, укоряют и клянут перемену, будто бы происшедшую позже во взглядах и намерениях старшего внука Екатерины II. Это не столько недоумение, как большая ошибка. Не подлежит никакому сомнению, что император Александр, вслед за воцарением, многим был недоволен, многое желал изменить, даже исправить, как равным образом несомненно, что ни одна из произведенных реформ не исходила от него лично, что все они не без труда внушаемы ему, причем его согласие добывалось нередко с большими усилиями. Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников…» Граф Строганов быстро догадался об истинных намерениях Александра и его мягком и вялом характере, служившем помехой для правильных занятий. Тогда два вопроса особенно занимали юных сотрудников и государя: конституция и освобождение крестьян, но о конституции Александр скоро перестал и думать, хотя продолжал говорить, а освобождение крестьян было сведено к устройству свободных хлебопашцев.

Горячка и непоследовательность Александра и его советников по делам внутреннего благоустройства России сказывались во всех мероприятиях. Не было заметно и тени какой-либо определенной системы. Все делалось быстро, необдуманно, скачками. Молодые товарищи государя, увлеченные им же на почву преобразований, сами не замечали, что такое отношение к серьезному делу не могло рано или поздно не отрезвить рвения монарха…» (Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I. М., 2010. С. 26–28).

Державин после разговора с императором заболел. К больному Державину приехал генерал Валерьян Зубов с поручением императора: Державину в ближайшее время передать в Сенат свое мнение по поводу записки графа Потоцкого. Вскоре Державин передал свою записку графу Зубову, который представил ее императору, обратившему внимание на то, что Державин слишком резко отзывается о записке графа Потоцкого, а посему те самые дерзости Державина вычеркнул.

Князь Александр Николаевич Голицын, как старший обер-прокурор первого департамента, доложил Сенату о возникшей ситуации; Сенат выступает против принятого указа, а министр юстиции, генерал-прокурор Державин – за указ, который возвращает сложившиеся в армии традиции.

Прибывший на следующий день Державин заявил в Сенате, что по процедуре оба мнения Сенат должен отправить на утверждение императору Александру I. Сенаторы подняли протестующие крики.

– Его величество изволил приказать взнести все дело без приговора на его рассмотрение, – твердо заявил Державин.

– Как – его величество? Клевета! Клевета!

– Нет! Это не клевета, господа сенаторы! – И Державин, поглядывая на песочные часы, ударил деревянным молотком по столу. Заранее, готовясь к схватке с сенаторами, он отыскал деревянный молоток и песочные часы, которыми пользовался Петр Великий, а в его отсутствие генерал-прокурор Ягужинский, выполняя строгий ритуал принятия решения в Сенате.

«После сего все оробели и замолкли», – писал Державин в своих воспоминаниях (см.: Державин Г.Р. Записки. 1743–1812. М., 1860. С. 467 и др.).

Вскоре министры по вторникам и пятницам стали собираться во внутренних комнатах императора в Зимнем дворце. На первом же заседании Комитета министров под председательством императора Державин выступил с предложением написать для каждого министра инструкцию.

– В манифесте, –