Избавление - Василий Соколов

И опять величественные звуки заполнили зал. И, слушая музыку, Шмелев вдруг с тревогой подумал, что скоро с ним что-то произойдет - страшное и непоправимое.

Шмелев поморщился, негодуя на себя за подступающую слабость, за эти мрачные мысли.

"Чепуха. Какая чепуха! Теперь будем долго-долго жить. Будем ездить по санаториям, лечиться, сидеть в морских ваннах, отмечать время по песочным часам, щеголять в полосатых пижамах. Будем еще удить рыбу, сажать цветы..." - внушал он себе.

Гребенников тихо тронул его за рукав:

- Коля, я за машиной послал. Она прямо сюда за нами приедет, чтоб далеко не топать тебе... Ты плохо выглядишь...

- Ерунда. Все обойдется!

Но когда вышли из зала и стали спускаться по белой мраморной лестнице, Шмелев почувствовал, что к боли в висках прибавилась сильная ломота в затылке, не переставая, щемило сердце.

- Тебе совсем плохо? - вскрикнул Гребенников. Вместе с сопровождающим офицером он охватил Шмелева за плечи и повел к беломраморной, как и лестница, садовой скамье.

- Че... - начал было Шмелев и тут же замолчал, окончательно уверившись, что нет, это не чепуха и что неотвратимо, очень скоро с ним произойдет что-то страшное.

Ломило в затылке все резче, в голове загудело, и Шмелев стал торопиться. Ему вдруг показалось совершенно необходимым припомнить и заново обдумать нечто важное, самое важное из того, что он сделал и пережил.

И он вспомнил босоногого деревенского мальчугана в спадающем на глаза отцовском картузе - себя самого много-много лет назад... Потом без всякого перехода вдруг припомнил снова, как и ночью, штурм Зимнего и литые чугунные ворота, очень похожие на те, что он только что видел здесь, в Сан-Суси... И Катю, родную, желанную... И чеканный шаг своих солдат, идущих еще в мирное время по плацу под меднозвучную военную музыку... И своих солдат, уже на фронте, застывших в ожидании завершения артподготовки и изготовившихся для броска на укрепления противника... И лес своего детства в родной деревне, опушку, деревья, согнутые почти до земли бурным ветром, непокорно шумящие. И сосну припомнил, мачтовую, очень высокую, по стволу которой, вспугнутая собакой, быстро бежала белка... "Гм... Смешно. Мысль может, как вот та белка с сучка на сучок, перескакивать - год за годом пережитое..."

Потом опять он увидел потерявшую строй колонну возвращающихся из Германии ребят и девчат и того узкоплечего, с выпирающими ключицами паренька.

Боже мой, только теперь он узнал его, уверовал в то, что узнал. В согбенной фигурке было столько трогательно близкого, родного - и этот нос с горбинкой... Алеша, сынок!

Почему же он не развернул тогда машину и не догнал колонну?..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Был полдень. Брало измором солнце. И в тот же день, быть может, часом позже, когда увезли Шмелева, парк Сан-Суси посетил Алексей Костров. В самом Потсдаме, неподалеку от штаба армии, размещался его батальон, и Кострову, ради того чтобы побывать на лоне природы, ничего не стоило пройти по куцей улице мимо особняков и очутиться в парке. Когда подходил к дворцу, откуда доносилась органная музыка, ему захотелось присесть на мраморную лесенку и слушать, слушать: он присел, оперся на колено рукою, склонил голову...

К нему подошел офицер, охранявший дворец, спросил с явным недовольством:

- Товарищ подполковник, с вами тоже плохо? Черт знает, до чего эта музыка людей доводит. Гробит!

- Почему? Откуда вы взяли, что мне плохо и музыка гробит? Неверно.

- То-то уж... - хмуро разглядывая подполковника, ненатурально обрадованным тоном проговорил начальник охраны. - Здесь оказия вышла, морока мне... С командармом Шмелевым беда стряслась.

- Что такое? - бледнея, Костров встал.

- Слушал музыку, и дурно стало. Отвезли в армейский госпиталь. Удар какой-то.

- Простите... - и, ни слова больше не говоря, Костров побежал из парка. Бежал, а в мыслях, а перед глазами стоял командарм, любимый человек, с кем он. Костров, прошел почти всю войну бок о бок, испытал, кажется, все страдания и все муки, которые обрушивались на обоих на этой неспокойной земле.

Прибежал, набросился на сестру в приемной:

- Что с командармом Шмелевым? Он...

- Ничего. Откуда вы взяли, что у него инфаркт, - сестра прикусила язык, поправилась: - Все обойдется...

- Но вы же сами проговорились, что у него инфаркт?.. Хочу пройти в палату, - Костров шагнул по коридору.

Сестра задержала его:

- Товарищ офицер, к больному сейчас нельзя. Ему нужен строгий покой!

- Покой... - машинально проговорил Костров и сел на стул, решил ждать тут, в приемной, пока все не выяснит.

Из палаты вышел Гребенников, сумрачный, какой-то придавленный. Посмотрел безразличными глазами на Кострова, потом обратился к дежурному врачу:

- Надо бы позвать специалистов... Консилиум собрать.

- Уже решено. Да вы не убивайтесь, все, что от нас зависит, будет сделано.

Костров помялся от неловкости, не зная, что делать: ждать ли вот так или уходить.

- Вы кстати прибыли, кстати... Пропустите его, будет поддежуривать... Иногда вместо меня...

Костров на миг обрадовался своей новой роли, будто от него лично и вот от Гребенникова зависел благополучный исход болезни командарма, надел пахнущий стиркой халат и вошел тишайше, на цыпочках в палату. Остановился у входа так, чтобы своим присутствием не привлечь к себе внимания Шмелева. Командарм лежал какой-то короткий, съежившийся, белое, почти бескровное лицо его оживляли лишь красные пятна. На лоб сползали волосы, когда-то одна прядь серебристо пролегала через всю черную шевелюру, подчеркивая красоту лица, теперь все волосы поседели. И эти волосы застили глаза. "Поправить бы..." - мелькнуло желание у Кострова, но он не посмел.

Гребенников столь же мягко и неслышно прошел к койке, сел на стул у ног командарма, глядя ему в лицо.

- Кто в палате... Третий... Пришел? - потухшим голосом проговорил Шмелев.

- Да это со мной... Костров, ты его знаешь, - кивнул Гребенников на офицера, и Шмелев сделал какой-то жест рукой, не повернул, однако, головы и не взглянул на Кострова. Костров вкрадчиво прошел к белой крашеной табуретке у стены и тоже сел. Только теперь командарм и Костров встретились взглядами. В не утративших живой блеск глазах командарма Костров уловил желание жить. Ничего иного, кроме как - жить. Потом глаза командарма увлажнились, в них появились две слезы... И эти слезы стояли, не скатываясь по щекам...

Врач молчаливо, кивком головы дала знать, чтобы покинули палату, и следом вышла сама.

- Ему не нужны лишние волнения. Посидите здесь, - сказала она Кострову, а Гребенникова попросила вообще уйти. "Ну стоит ли начальнику политотдела так убиваться? Может, у вас дел полно", - угадывалось по ее лицу.