Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

— Терпи. По первости кости всегда ломит… я-то помню, думал, что меня мачтой вовсе раздавило… помирать собрался… лежал, стонал… и ни одна падла водички не поднесла. А наш боцман, та еще крыса, прими душу его, Вотан, все приходил да посмеивался, мол, упертый я, не желаю с очевидным примириться. Так какое ж оно очевидное? От как на пятый день-то крысы ко мне вышли и водицы принесли, тут-то я и понял, что не в мачте дело…

Он растирал тело Гавела, которого и хватало лишь на то, чтобы поскуливать под крепкими ведьмачьими пальцами. Они тянули, крутили, сжимали, словно наново лепили.

— Вот так… еще немного и на человека похожим станешь.

Полотенце полетело под ванну, а Гавелу протянули халат, тоже махровый, розовый и с голубочками.

— Ну извини, — Аврелий Яковлевич хохотнул. — Какой нумер, такие и халаты… погоди, через пару годочков будешь сам выбирать, которые по вкусу. Идти-то можешь?

— Д-та… — из горла вырвался сип.

— Ага… ну тогда пошли, — ведьмак приобнял Гавела. — Давай, давай, не ленись. Ты парень крепкий, даром, что тощий… припозднился, конечно… да и ладно… сколько тебе?

— Сорок семь…

— Ну… я в тридцать девять очнулся… говорят, чем позже, тем оно и крепче… а в тебе силы изрядно… иные опытные после мертвяцкого круга сутками пластом лежат, ты ж ничего… стоишь… и вон, сейчас накормим тебя, глядишь, легче жить станет.

Гавел шел.

Он слабо понимал, что с ним происходило и происходит, но стоило закрыть глаза, как вставало перед ними лицо женщины, столь прекрасной, что…

— Не торопись, — одернул Аврелий Яковлевич, — до нее мы еще доберемся. Сначала тебя в порядок привести надобно.

Он усадил Гавела за стол.

А на столе возвышалось нечто огромное, щедро украшенное белыми бантами и сливками.

— Сладкое — очень полезно, — ведьмак отрезал кусок и поставил перед Гавелом. — Ешь.

Ел.

Поначалу потому, что надо есть. Потом пришел голод и такой зверский, что Гавел вяло удивился — никогда-то прежде, даже перебиваясь с овсянки на постный кисель, он этакого голоду не испытывал.

— Вот и ладно… вот и умница, — Аврелий Яковлевич сгребал масляные розы ложкой, и Гавел только и мог, что рот открывать.

Голод не утолялся. И Гавел испугался, что сейчас лопнет, но так и останется голодным…

— Пройдет. Потерпи.

От торта осталась едва ли половина, когда Гавел ясно осознал, что не способен больше проглотить ни кусочка.

— Все? Ну ты… — Аврелий Яковлевич, сняв сахарного голубка, сунул его в рот и захрустел. — Слабый… замученный… рассказывай давай…

— Что?

Голос вернулся.

А с ним усталость, даже не усталость, а престранное ощущение, что его, Гавела, пропустили через мясорубку, а после собрали по кусочкам.

— Все, дорогой мой… с самого начала…

И Гавел, сонно моргнув, — комната вдруг сузилась до глаз Аврелия Яковлевича, которые, вот диво, были разного цвета. Левый зеленый, а правый — карий… или наоборот? Как ни силился Гавел разглядеть, не удавалось…

Но говорить он говорил.

Про детство свое… про старуху, тогда она еще не была старухой, а матерью… про отца, слабого и пьющего… про братьев своих, которые появлялись на свет, но жили недолго, вскоре переселяясь из старого дома на местное кладбище… про скандалы… про то, как хирела, приходила в запустение отцовская лавка… про соседок, с которыми матушка перессорилась, а били Гавела.

Не соседки — дети их, сбивавшиеся в стаю.

Он пытался давать отпор, но не получалось…

…про свой побег из отчего дома в пятнадцать лет… про Познаньск и грузчиков, среди которых подвизался… про университет, куда попал случайно, но остался, одержимый новою мечтой — стать ученым человеком. Про мытье полов и подсобные работы на кухне… про учебу, что Гавелу нравилась, хотя и давалась непросто…

…про первую его статью, пустую, о работе попечительского комитета и приютах сиротских… о том, что отметили ее… и про статьи иные, за них платили гроши, но Гавел собой гордился.

Про то, как вернулся в отчий дом, желая похвастать тем, чего достиг…

Не перед кем.

Отец умер, а мать, уже как-то в старуху превратившаяся, вцепилась в Гавела клещом. Пришлось лавку продать за гроши, а дом и того дешевле… она же жаловалась на здоровье… и услал лечиться на воды.

Мать все-таки.

Рассказывал и про «Охальника», где платили прилично, и про собственные вялые попытки жизнь обустроить хоть как бы… и про то, что устал он…

— Вот оно как, — Аврелий Яковлевич подсунул очередной кусок торта, который Гавел принялся есть руками. Он снова был голоден. — Ничего…

— Что вы со мной сделали? — спросил Гавел, потому как устал уже бояться.

— Я? Помог силе выбраться.

— Какой силе?

Аврелий Яковлевич сел, скрестивши руки на груди.

— Обыкновенной, — он дернул себя за бороду. — Той, которая тебе от матери досталась… колдовка она… а ты — ведьмак.

Колдовка?

Ведьмак?

Странное он говорит.

Аврелий Яковлевич поднялся.

— Дар, он разным бывает, особливо у женщин… люди говорят про светлый и темный, но это неверно. Свет и тьма в каждом имеется, и только от человека зависит, чего в нем больше будет. А дар же… это сила. Много ее, мало — дело третье… но одна сила рождается от собственной души человеческой, сути его, а другую он от мира берет. И ладно, ежели от солнца или воды, от земли, огня. Но такую силу взять умение надобно. Куда как проще из иной живой твари вытянуть.

Гавел потрогал себя за руку.

Он — ведьмак?

— Вот она и тянула. Скандалить любила, это верно… ей-то с криком сил прибывало, а вот от иных людей, так напротив… отец твой, верно, язвою мучился? И почечными болями? Печень пошаливала? Да и сам весь больным был?

Гавел кивнул.

Он ведьмак. А старуха — колдовка… странно… она просто старуха. Склочная. Занудная, но…

— Не веришь? — Аврелий Яковлевич уселся напротив и пальцы в сахарной трухе облизал. — Это зря… такая колдовка — навроде упыря. Частенько она и сама не понимает, чего делает. Точнее понимает, что когда рядом кому-то плохо, то ей, напротив, хорошо. Вот и пытается делать так, чтобы все время плохо. А главное, примучают они человека, заморочат, вот бедолага и терпит, день за днем, год за годом, пока вовсе в могилу не сойдет. Тебе еще повезло.

— В чем?

Везучим Гавел себя не ощущал.

Выходит, что мать его… и дети… братья, которых хоронили… и отец с его постоянными жалобами, кашлем кровавым…