Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Это просто чудодей какой-то! — восторгался Юй Сы.

— Так твой фурункул — норка навозного жука, — объяснил лекарь. — Увидел навоз — неужто не вылезет?

С тех пор слава о нём пошла по всей округе, и он прожил у Шангуаней целых три месяца. Ежемесячно вносил плату за жильё и еду и со всеми ладил.

Как-то Шангуань Люй попросила его растолковать, когда рождаются мальчики, а когда — девочки.

Лекарь дал для Шангуань Лу такой рецепт: десяток яиц поджарить с кунжутным маслом и с мёдом и съесть.

— Такого снадобья и я не прочь отведать, — хмыкнул Шоуси.

Матушка очень расположилась к этому чудодею и однажды, прошмыгнув к нему в восточную пристройку, выложила всю правду о том, что муж никуда не годен.

— А эти зубные черви у меня заранее в коробочку были положены, — признался он.

Убедившись, что матушка забеременела, лекарь покинул дом Шангуаней. Перед уходом он не только передал урождённой Люй весь доход от врачевания за несколько месяцев, но и попросил стать его приёмной матерью.

Глава 61

Во время ужина Шангуань Лу разбила чашку — дурной знак, и она поняла, что теперь хлебнёт лиха.

После рождения четвёртой дочери атмосфера в семье Шанхуань стала совсем мрачной. Взгляд свекрови походил на только что вынутый из чана после закалки серп, готовый в любой момент снести голову.

Ни о каком традиционном месяце сидения с ребёнком не было и речи. Шангуань Лу успела лишь обиходить младенца, сама ещё в крови, а свекровь уже случала клещами в окно.

— Особые заслуги у тебя, что ли? — злобно орала она. — Всю промежность свою вонючую разодрала да девок кучу нарожала, это что — заслуги? Да ещё чтобы я перед тобой бегала с четырьмя подносами и восемью чашками? Этому тебя в доме Большой Лапы научили, доченька милая! Невестка называется! Будто свекровь со мной себя ведёшь! Видать, в прошлой жизни убила я буйвола, нарушила законы Неба, а теперь расплачиваюсь! Надо было так сдуреть и ослепнуть! Надо же, чтоб сердце так свинячьим жиром заплыло, что нашла сыну такую жёнушку, вот ведь бес попутал! — И снова шарахнула клещами по окну. — Я с тобой разговариваю! Оглохла, что ли, или язык проглотила? Не слышишь, что я говорю?

— Слышу… — всхлипнула матушка.

— А коли слышишь, то чего мешкаешь? — не унималась свекровь. — Твои свёкор с мужем на току зерно веют, дел невпроворот, хоть разорвись. А ты тут разлеглась, как принцесса, и с кана спуститься не желаешь! Вот родила бы кого с рукояткой, я бы тебе ноги в золотом корыте мыла!

Матушка надела другие штаны, покрыла голову грязным полотенцем и бросила взгляд на измазанное кровью тельце ребёнка. Потом вытерла рукавом слёзы и, еле волоча ноги, двинулась во двор. Яркий свет майского солнца резал глаза так, что хоть не открывай. Зачерпнула холодной воды из чана и, жадно булькая, напилась. «Сдохнуть впору, не жизнь, а одно мучение, хоть вешайся!» И тут она увидела, что во дворе свекровь щиплет Лайди за ноги кузнечными клещами. Перепуганные Чжаоди и Линди, вытаращив глаза, забились под стог сена. Малышки и пикнуть не смели, им явно хотелось зарыться в сено с головой. Щупленькая Лайди орала как резаная и каталась по земле.

— Поори мне! Я тебе покажу орать! — злобно приговаривала Шангуань Люй, сжимая клещи обеими руками.

С отработанной за много лет точностью, она раз за разом впивалась ими в тело девочки.

Матушка рванулась во двор и повисла на руке Шангуань Люй.

— Господи, ребёнок же, не смыслит ничего, пожалейте… — умоляла она. — Хотите ущипнуть кого — щипайте меня… — И она бессильно опустилась перед свекровью на колени.

Та со злостью отшвырнула клещи, на миг замерла, а потом расплакалась, молотя себя кулаком в грудь:

— Силы небесные, ну сведёт она меня в могилу, честное слово…

Когда матушка добрела до тока, Шоуси вытянул её по ноге ручкой деревянных вил:

— Где тебя носит, ослина ленивая? Хочешь, чтобы я вусмерть уработался?

У матушки и без того ноги подгибались, но она стойко выдержала удар, хотя невольно осела на землю. И тут же услышала полный злобы хриплый крик мужа, спёкшегося на жаре, как жареный курёнок:

— Не прикидывайся умирающей, поднимайся давай и зерно провеивать, быстро!

Он швырнул ей вилы из шелковицы, а сам вразвалочку направился в тень под софору. Свёкор тоже отбросил вилы.

— Ты, мать твою, не работаешь, и я не буду! — заорал он на сына. — Одному мне, что ли, всё это перелопачивать? — И тоже побрёл в тень.

Они так препирались, что скорее походили на братьев, чем на отца с сыном.

— Всё, больше не работаю! — заявил сын. — Такая уймища зерна, а жрёшь каждый раз хлеб из грубой муки.

— Гляньте на него, грубый хлеб он жрёт! А я что, на мягкий не наработал?

Матушка слушала их перебранку, и в душе поднималась волна бесконечной грусти. Урожай пшеницы семья Шангуань нынче собрала немаленький, и колосья толстым слоем устилали ток окружностью в два му. В ноздрях стоял дух прокалённого солнцем зерна. Богатый урожай всегда в радость для крестьянки, даже если тело её обливается водами, что горше жёлтого лотоса.

Опираясь на руки, матушка неуклюже поднялась. Но когда нагибалась за вилами, чуть не потеряла сознание. Голубое небо и жёлтая земля крутились перед глазами двумя огромными колёсами, вовлекая её в своё вращение, и она еле устояла. Низ живота раздирала боль, только что освободившаяся от бремени матка болезненно сокращалась, и бёдра мокли от вытекающей из родовых путей жидкости с неприятным запахом.

Солнце палило немилосердно, выжигая землю белым огнём, остатки влага в колосьях быстро испарялись. Превозмогая боль во всём теле, матушка цепляла их кончиками вил и переворачивала, чтобы сохли ещё быстрее. «На мотыге — вода, на вилах — огонь» — говаривала свекровь. При всех её многочисленных недостатках репутация у неё в деревне была хорошая. Работала честно, смелая, толковая и щедрая. У себя в семье, бывало, и скаредничала, но с соседями прижимистой не была. Кузнец она добрый, да и в крестьянских делах — в поле, на току — везде успевала. Матушка чувствовала себя перед ней как кролик перед львом — и боялась, и ненавидела, и уважала. «Сделай же мне снисхождение, свекровушка!» Колосья шуршали, тяжело соскальзывая меж зубьями вил, как отлитые из золота рыбки, с шелестом опадали зёрна. С одного из колосьев, раскрыв розоватые подкрылки, на руку матушке слетел изумрудный кузнечик с острой головкой и длинными усиками. Посмотрев на фасеточные глаза этого изящного насекомого, словно вырезанные из нефрита, она заметила, что половина брюшка у него отсечена серпом. А ведь живой и летает! Такая жизненная сила впечатляла. Матушка потрясла рукой, чтобы согнать кузнечика, но он не улетал. Кожа её чувствовала лёгкое прикосновение лапок, и от этого едва уловимого ощущения матушка невольно вздохнула. Вспомнилось, как она зачала вторую дочку, Чжаоди, в шалаше на тётушкиной бахче, где дул прохладный ветерок с берегов Мошуйхэ, а среди серебристо-серых листьев лежали огромные арбузы. Лайди она тогда ещё кормила грудью. Вокруг шалаша со стрекотанием летали такие же кузнечики с розоватыми подкрылками. Дядя Юй Большая Лапа опустился перед ней на колени, горестно колотя себя по голове:

— Я пошёл на поводу у твоей тётки, с тех пор вот сердце не на месте! Я уже не человек, Сюаньэр, взяла бы ты этот нож да вонзила в меня! — И со слезами на глазах указал на сверкающее лезвие арбузного ножа.

В душе матушки поднялась целая буря чувств. Она нерешительно протянула руку и погладила его по бритой голове:

— Ты не виноват, дядюшка, это они меня… толкнули на этот шаг… — Голос её вдруг зазвенел, и она повернулась к видневшимся из шалаша арбузам, словно они могли её слышать: — Так вот слушайте! И можете смеяться! Такая штука жизнь, дядюшка. Я хотела быть честной и преданной женой, а меня били, ругали и отсылали в дом, откуда пришла. Да, я стану тайно искать мужчин на племя, но достоинства во мне не убудет. Хотя рано или поздно перевернётся моя лодчонка, дядюшка, если не в канале Чжанов, то в речушке Ли. — Она презрительно усмехнулась. — Но разве не говорят: «Не давай навозу растекаться на чужое поле»?! — Дядя растерянно вскочил, а она рывком стянула штаны, будто чтобы справить нужду…

На току Фушэнтана четвёрка больших мулов ходила кругами, волоча каменный каток. Батраки, подгоняя их, пощёлкивали бичами. Голоса людей, крики мулов, похрустывание катка слились в немолчный шум, а золотистые колосья вздымались под копытами мулов блестящими волнами. А здесь, на току Шангуаней, обливаясь потом, хлопочет она одна. Солнце так иссушило колосья, что они аж потрескивают, упади искра — всё вокруг заполыхает. Лучшего времени для молотьбы не придумать. Небо пылает, как раскалённая топка, от зноя даже листья на софоре поникли. В её тени сидят, тяжело дыша, отец и сын Шангуани. У прорехи в изгороди, высунув красный язык, развалилась собака. Всё тело матушки в липком, вонючем поту. Горло горит, голова раскалывается, тошнит, кровь стучит в висках так, что кажется — сосуды вот-вот лопнут. Нижняя половина тела отяжелела, как намокшая вата, — с места не сдвинуть. Она твёрдо решила умереть здесь, на току, но просто поразительно, откуда только берутся силы, чтобы держаться на ногах и ворочать, ворочать! В золотых отблесках света колосья, казалось, оживают и толкутся, как мириады золотых рыбок, бешено извиваются клубками бесчисленных змей. Матушка веяла зерно, а душу переполняли торжественно-печальные мысли: «Правитель небесный, отверзни очи свои и взгляни, что творится! Откройте глаза и вы, соседи! Полюбуйтесь: невестка Шангуаней только что родила, вся в крови еле притащилась на ток и под жгучими лучами солнца провеивает пшеницу. А её свёкор и муж, эти двое презренных мужчинок, сидят в тени под деревом и лясы точат. Да во всех династийных историях за три тысячи лет не найдёшь описания таких страданий!» И от жалости к себе она горько заплакала. В бескрайней выси зазвенели золотые колокольчики. Это колесница самого правителя небесного. Играют дудки и свирели, колесницей правит золотой дракон, кружатся в танце фениксы. А вот и матушка-чадоподательница верхом на цилине с пухлым младенцем на руках. Шангуань Лу видела, как матушка кидает этого похожего на фэньтуань[277] мальчика с очаровательной писюлькой и он с криком «Мама!» проникает ей в живот. Она бросается на колени и растроганно кричит: «Спасибо, матушка, спасибо!..»