Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

Богдан пошел вокруг пирующих высматривать свою горлинку и наконец заметил ее несколько в стороне; она стояла с своей камеристкой Зосей и о чем-то весело с ней болтала... потом Зося куда-то поспешно ушла, а Елена осталась одна и задумалась: она засмотрелась на восток, где лиловатая мгла ложилась уже дымкой на мягкую даль, и какая-то своевольная тревога пробежала тучкой по ее личику...

— Пора, моя голубка, домой, — дотронулся нежно Богдан до ее плеча.

— Ай! Это тато... — потупилась виновато Елена и прибавила спохватясь: — Да, пора... хоть хозяева любезны и гостеприимны...

— Да вот как гостеприимны... — И Богдан показал ей пробитую пулею шапку.

— Что это? — вздрогнула Елена.

— Пуля, пущенная в мою голову.

— Ай! — закрыла глаза Елена и сжала руку Богдана. — Поедем, поедем отсюда!

Богдан тихо отвел ее к колымаге, где увязан был сзади дикий кабан, а сам вскочил на своего Белаша.

Короткий осенний день догорал. Огромный огненный шар садился ярким багрянцем. Окровавленною чешуей алел весь закат, и до самого зенита доходили кровавые полосы... Богдан взглянул на небо и вздрогнул невольно: его поразило такое роковое соответствие между этим небом и его мятежными думами...

V

Ясное сентябрьское солнце весело освещало своими ласковыми лучами обширный зажиточный хутор, раскинувшийся по степи вплоть до самого Тясмина. Прекрасный новый дом с резным дубовым ганком, множество хозяйственных построек, крытых опрятными соломенными крышами, высокие скирды на току, — все это указывало на зажиточность и домовитость владельца, а огромный сад, протянувшийся за домом, убранный осенним солнцем в самые прихотливые цвета, свидетельствовал и о присутствии большого эстетического чувства. И летом, и зимой — во всякое время хутор смотрел так приветливо и радушно, что у каждого проезжающего вырывалось помимо воли громкое восклицание: «Ай да и молодец пан сотник! Вот хутор, так хутор, получше панских хором!»

Несмотря на то, что не все узорные ставни в будынке были открыты, на дворе уже кипела полная жизнь: высокий журавель у колодца скрипел беспрестанно и резко, то подымаясь, то опускаясь над срубом; у корыта толпились лошади и скот; дивчата шныряли из погреба в кухню и из кухни в комору. Смуглый молодой козак с черными как смоль волосами гонял на корде коня. В воздухе стоял бодрый гам, пересыпаемый легкими утренними перебранками баб.

К воротам подъехал какой-то верховой и, войдя без коня во двор, начал шушукаться с одной из молодычек. Молодычка побежала и вскоре вызвала к нему за ворота молоденькую служанку с лукавым, плутоватым лицом. По ее кокетливому шляхетскому костюму ее можно было бы признать за настоящую панну, только манеры выдавали ее. Приезжий переговорил о чем-то с служницей тихо и торопливо и, получив от нее несколько таких же торопливых ответов, сунул ей в руки какую-то бумагу и сверток и быстро вскочил на коня.

В большой светлице будынка сидели, придвинувшись поближе к окну, две молоденькие девушки; в руках у них были рушныки, на которых они вышивали тонкие, прозрачные мережки. Но казалось, работа не очень-то занимала дивчат, так как они то и дело складывали ее на коленях и принимались серьезно и с тревогой болтать о чем-то полушепотом, посматривая на входную дверь. На вид им нельзя было дать более шестнадцати-семнадцати лет. Одна из них, которая казалась немного моложе, была чрезвычайно нежна и тонка. Светло-русые пушистые волосы ее были сплетены в длинную косу; тонкие черты лица имели в себе что-то панское, и все личико ее, хотя и бледное, было чрезвычайно привлекательно. Другая же смотрела настоящею степною красавицей. Черные волосы ее рассыпались непослушными завитками надо лбом и спускались тяжелою косой по спине; на смуглом личике пробивался густой румянец; тонкие, словно выведенные шнурком, брови так и впились над большими карими глазами, и задумчивыми, и ласковыми, и игривыми, а при каждой улыбке из-за ярких губ дивчыны выглядывали два ряда зубов, таких мелких и блестящих, словно зубы молодого мышонка.

— Слушай, Оксана, как ты думаешь, отчего это тато, как вернулся с охоты вот уже неделя, хмара хмарою ходит, даже дома не сидит, все больше на пасеке? — допытывалась молодая светловолосая девушка, уставившись своими ясными, подернутыми грустью глазами на подругу.

— Может, случай какой? От Ганджи я слыхала, рассказывал, что на пане шапку пулею пробило.

— Ой лелечки! — всплеснула руками первая. — Спаси нас, матерь божия! За что ж они так на тата?.. И чего ездить туда, где люди такие недобрые, такие злые? — прижалась она к плечу Оксаны.

— Катруся, голубочка, уже и слезы! — обнимала и целовала Катрю Оксана. — Бог миловал, ну, и будь рада. А может, то и брехня! Скажи мне лучше, отчего это панна Елена тоже с неделю уже сама не своя, словно вчерашнего дня ищет, а завтрашний потеряла?

— А что ж? Верно, встревожилась за тата, — ведь он же ей благодетель.

— Ой, не такая она, чтобы благодеяния долго помнила, — покачала головой Оксана, — бегают глаза у ней, крутит она и что не скажет, то неспроста.

— Ты несправедлива к ней, Оксаночка, — горячо вступилась за свою названную сестру Катря, — ты ее недолюбливаешь... Я знаю за что, и ты права. Но к тату и к нам Елена очень добра и ласкова.

— Да, чтобы все на польский лад переделать! — буркнула Оксана и начала что-то распарывать в шитье.

— Не на польский, а на эдукованный лад, — сверкнула глазами Катря. — Елена смотрит и за Оленкой, и за меньшими братьями, чтоб и одеты были как след, чтоб и расчесаны были гарно, чтоб и поклониться умели и заговорить когда и как знали.

— Да разве их при Ганне не мыли, не чесали, не одевали? — даже возмутилась Оксана.

— Мыли, кто говорит, только тогда обращали внимание, чтобы дети были чисты и сыты, а Елена старается еще, чтобы дети были красиво одеты и зачесаны и чтобы умели поводыться. Вот и мне, спасибо ей, Елена много-много показала всякой всячины и многому научила... А Андрий? Прежде ведь был таким волчонком, что и в хату, когда чужой человек, ни за что не войдет, а теперь стал такой милый и смелый... А Юрко и не отходит от нее, так ее любит. А сколько она видела на свете всяких чудес! В каких дворцах, в каких пышнотах бывала, начнет рассказывать — сказка сказкой, а все бы слушала! Да и ты, и бабы дивились не раз ее россказням!

— Все она брешет... она чары знает... — отвернулась Оксана.

— То наговоры, Оксанка, а Елена добрая, хоть и хитрая... Как у нас в светлице хорошо убрала! Сколько повыдумывала нового, просто любо!

— Да, нового! — раздражалась Оксана. — Ни дид, ни Ганджа уже не обедают вместе с нами.

— Так они сами не захотели! — возразила наивно Катря.

— Сами?.. Так им под носом пхекала, что, конечно, плюнули! А из нищих или кобзарей если кто придет? Хорошо, коли пан дома, привитает, а если пана нет, так их сейчас спровадят, бабуся украдкой разве накормит. А с бабой как она? Да еще не так она, как ее варшавское дитятко Зося... Э, что и толковать!

— Может быть, — смущалась все больше Катря, — к другим, а вот к нам и к тату... Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.

— Да, послушала б ты няню или Матрону-булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо... Она лукавая и скверная.

— Не говори так, Оксана, мне все-таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем-то...

Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря, задумавшись, затем она взглянула на свою подругу и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.

— Ну, не дуйся ж, Оксана, — обвила она ее шею руками, — а когда ты ждешь Олексу?

— Не знаю, — ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, — передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.

— Надолго?

— Не знаю и того, — вздохнула Оксана. — Только где ж ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?

— А ты уже очень соскучилась за ним? — усмехнулась лукаво Катруся.

Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчыны наклонилась еще ниже над работой.

— Ну, ну, будет печалиться! — закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. — Будет, говорю тебе, слышишь? — обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.

Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.

— А очень ты его любишь, Оксана?

— Ох, Катрусю! — вздохнула дивчына, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками, — так люблю, что и сказать не могу!

В это время шумно распахнулась дверь, и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.

— А что, затравил, затравил! — крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. — Гляньте-ка, — сбросил он их на пол.

— У, какие здоровые, — подбежала Оксана, — как кабаны!