Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра».
VI
После дела 18 августа весь русский лагерь беспокоился об одном: останется ли в живых генерал-майор Михаил Кутузов?
Егерский лекарь, лысый немец Баллод, не надеялся на выздоровление. Первая рана была смертельна, а теперь пуля снова прошла через голову.
– Два раза чуда не пыфайт! – говорил он.
Но егеря почему-то надеялись.
– Ларивоныч поборет! Даст Бог, выживет!
Прошли сутки – генерал Кутузов не умер.
Прошла неделя – генерал Кутузов живет.
И так побежал день за днем…
Императрица Екатерина три раза справлялась в письмах к Потемкину о здоровье Михаила Илларионовича, писала: «Я весьма жалею о его ранах».
Кутузов снова удивил всех врачей: и рядовых – полковых, и главного лекаря потемкинской армии, известного парижского хирурга Массо, удивил весь мир – он выздоравливал от ужасной, смертельной раны.
Массо, убедившись наконец в том, что этот невероятно живучий русский генерал не умрет, донес императрице Екатерине:
«Должно полагать, что судьба назначает генерала Кутузова к чему-либо необычайному, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской».
В последних числах ноября 1788 года генерал-майор Кутузов возвратился из Елисаветграда, где он лежал в госпитале, в лагерь под Очаков.
Рана совершенно зажила.
Стояла стужа, мороз. Вместо палаток степь покрылась холмами: люди укрылись в землянки. Только бедные лошади кавалерии дрогли на ветру.
Егеря, увидев своего командира, были вне себя от радости:
– Видал: жив-здоров! А то каркала немчура: помрет!
– Кого так, загодя, хоронят, тот долго живет!
– Русский человек живуч!
– А Михайла Ларивоныч такой, как был! Не переменился!
– Правый глаз чуть маленечко вроде скашиват…
– Это ничего! Ему, брат, не жениться – давно женат!
Кутузов осмотрел своих егерей. Солдатам было нелегко: мерзли в траншеях, коченели от холода, стоя на часах, а возвратившись к себе в землянку, тоже не находили тепла.
Егеря просили генерала:
– Скорее бы, ваше превосходительство, на штурм! Хоть кровушку-то согреть!
Кутузов остановился у своего старого приятеля – капитана Резвого. Генерал не захотел поместиться у принца Ангальта, который после ранения Кутузова был временно назначен командиром бугских егерей.
– Пока мне сделают землянку, я поживу с тобой, Павел Андреевич, – сказал он капитану.
– Милости прошу, Михаил Ларионович, пожалуйста! Моя землянка не хуже принцевой. Только вместо ковров в ней одни рогожи!
– Нет, у тебя ничего, – осматривал землянку Резвого генерал. – Вон и потолок из досок…
– Много труда стоило, Михаил Ларионович, лес найти. За два эти бревна, – хлопнул капитан ладонью по столбу, подпиравшему потолок, – я заплатил – не поверите – четыре рубля! А перекладины мы из старых телег соорудили. Голь на выдумки хитра!
– Я и говорю: землянка ничего, только сыровато поди…
– Сырость есть. Хоть и песок, а все-таки – яма… Но ждать осталось недолго: не позже николина дня пойдем на штурм Очакова. Все говорят.
– Вот я и поспел! – улыбнулся Кутузов.
– Теперь-то хоть будьте поосторожнее, Михаил Ларионович!
– Пуля угодит во всякого – и в труса и в храбреца! А как же Очаков?
– Держится, да уже не тот. Позавчера вышел на левом фланге к батарее старый турок. Говорит по-русски: долго ли, спрашивает, будете стоять под Очаковом? А наши егеря смеются: хоть целую зиму, пока не сдадитесь… Не сладко и туркам. Как-то в октябре наши сделали большой пожар в Очакове, такой черный дым валил. Пленные турки говорили: хлебный магазин горит. У турок голод: доедают лошадей, собираются приняться за собак и кошек.
– У нас, видно, тоже не густо с хлебушком?
– Не очень. Как ударили морозы да пошел снег, много скота пало. У маркитантов цены на все еще повысились: морковку и ту стали на штуки продавать.
– А что делается в штабе фельдмаршала?
– Эх, – досадливо махнул рукой капитан. – Коварство да хитрость. Всяк старается всклепать на другого пороки, коими заражен сам. Да только и слышишь: тот сорвал уже за нонешнюю кампанию два чина, а тот получил такой-то орден. И все больше иностранцы ловят рыбку в мутной воде…
– Не слыхал ли, как Анжели?
– Выслали, как французского шпиона.
– Наконец-то. Давно пора! А что, Павел Андреевич, фельдмаршал тоже в землянке живет?
– В землянке. У него, сказывают, много отменно хороших покоев. Печи изразцовые, ковры, зеркала. Жить можно!
– Ну вот я сейчас все это увижу сам, – сказал Кутузов, собираясь явиться к фельдмаршалу Потемкину.
VII
Мокрая, холодная осень сменилась ранней зимой.
По осени армия Потемкина страдала от слякоти и непролазной грязи, а теперь стала терпеть от лютой стужи. Зима пришла раньше и суровее обычного.
Маркитанты жаловались: такой зимы в этих местах не запомнит никто. Градусник у больших парчовых палаток главнокомандующего показывал двадцать градусов ниже нуля. Степь покрылась снегом. Кое-где блестел ледок. Замерзли реки и лиман перед Очаковом. Солдаты без опаски ходили по прозрачному, в воздушных пупырышках льду. Топлива не хватало – жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Каждый день замерзало в настывших землянках и на постах до сорока человек.
А Потемкин все не решался на штурм, хотя даже Екатерина II писала ему: «Для сбережения людей – расчет самый неверный поздняя кампания, а особливо в местах, где продовольствие так затруднительно и есть лишение всех нужных потребностей. Филантропия не всегда бывает кстати».
Потемкин все еще надеялся на какое-то чудо, на то, что упрямому сераскиру Гуссейну-паше вдруг надоест сидеть в осаде и он сдастся. А хитрый Гуссейн-паша посылал в русский лагерь перебежчиков, чтобы они распространяли слухи, будто бы очаковский гарнизон готов сдаться и уже два раза пытался бунтовать, но паша не соглашается. И Потемкин верил в эти вздорные слухи.
Михаил Илларионович смеялся над нехитрой уловкой Гуссейна-паши.
– Князь не знает турок и их упрямства. Осман все вытерпит, а не сдастся, – говорил он Резвому.
Потемкин пребывал в мрачнейшем настроении: он уже ясно видел, что зря прождал лето и осень. Крепость была все та же. Перед ней на две с половиной версты тянулись большие земляные укрепления – с моря ее защищал пятиугольный форт Гассан-паша с толстыми стенами; гарнизон был больше осаждающей русской армии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
