«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

Вольф злобно взглянул на него.

– Хватит, – сказал он. – Я достаточно вам наговорил. Разбирайтесь сами.

Месье Брюль нахмурил брови и сердито забарабанил пальцами по столу.

– Шестнадцать лет вашей жизни, – сказал он, – и вы достаточно о них наговорили. Вот все, что они с вами сделали. Да вы и в грош их не ставите.

– Месье Брюль, – сказал Вольф, отчеканивая слова, – послушайте, что я вам на это скажу. Слушайте хорошенько. Все ваше образование – ерунда. На свете нет ничего проще. На протяжении поколений всех пытаются уверить, что инженер и ученый – представители элиты. Но ведь это же смехотворно, и никто никогда не заблуждается на сей счет – кроме самой этой якобы элиты, – месье Брюль, труднее обучиться боксу, чем математике. В противном случае в школе было бы больше уроков бокса, чем арифметики. Труднее стать хорошим пловцом, чем научиться писать по-французски. В противном случае было бы больше мэтров купания, чем преподавателей французского. Каждый может стать бакалавром, месье Брюль… да их и без того пруд пруди, но сосчитайте-ка тех, кто способен состязаться в десятиборье. Месье Брюль, я ненавижу свое образование, потому что на свете слишком много умеющих читать кретинов; и кретины эти совершенно правы, когда расхватывают спортивные газеты и поклоняются героям стадионов. И лучше научиться правильно заниматься любовью, чем просиживать штаны за книгой по истории.

Месье Брюль скромно поднял руку.

– Это не мой предмет, – сказал он. – Еще раз: не выходите за пределы темы.

– Любовь – это физическая активность, которой пренебрегают не меньше других, – сказал Вольф.

– Возможно, – ответил месье Брюль, – но ей, вообще-то, отведен специальный пункт.

– Хорошо, – сказал Вольф, – о ней не будем. Теперь вы знаете, что я об этом думаю, об этом вашем образовании. О вашем маразме. О вашей пропаганде. О ваших книгах. О ваших вонючих классах и дрочливых лентяях. О ваших забитых дерьмом сральниках и ваших затихарившихся бузотерах, о ваших зеленых – или желторотых – очкариках-вундеркиндах из университета, о ваших пижонах из политехнического, о ваших засахаренных на буржуазный лад центровых, о ваших ворах-медиках и о ваших продажных судьях… черт побери… расскажите мне о хорошем боксерском поединке… это тоже подделка, но она, по крайней мере, приносит облегчение.

– Приносит, но лишь по контрасту, – сказал месье Брюль. – Если бы боксеров было столько же, сколько студентов, на руках носили бы того, кто лучше всех сдал общие экзамены.

– Может быть, – сказал Вольф, – но для насаждения выбрали-то культуру интеллектуальную. Что ж, тем лучше для физической… А теперь, если бы вы могли оставить меня в покое, это меня в высшей степени устроило бы.

Он сжал голову руками и на несколько мгновений забыл о месье Брюле. Когда он вновь поднял глаза, то месье Брюль исчез, а сам он, как выяснилось, сидит посреди пустыни золотого песка; свет, казалось, бил отовсюду ключом, а сзади до него доносился неясный шум волн. Обернувшись, он увидел в ста метрах от себя море – синее, теплое, эфирное – и почувствовал, как расцветает его сердце. Он разулся, бросил на песок сапоги, кожаную куртку и шлем и побежал навстречу сверкающей пенистой бахроме, что оторачивала небесно-голубую скатерть. И вдруг все закипело, обрушилось. Снова был вихрь, пустота и ледяной холод клети.

Глава XXVI

Сидя у себя в кабинете, Вольф внимательно вслушивался в происходящее вокруг. Над головой слышны были нетерпеливые шаги, которыми Ляпис мерил свою комнату. Лиль, должно быть, хлопотала по дому где-то неподалеку. Вольф чувствовал себя обложенным со всех сторон; за короткое время он растратил весь свой запас развлечений, уловок, позволяющих жить; у него уже не оставалось идей, ничего, кроме безмерной усталости, ничего, кроме стальной клетки; исход его покушения на воспоминания казался теперь сомнительным.

Он поднялся, по-прежнему не в своей тарелке, и отправился по комнатам на поиски Лиль. Она стояла на коленях перед ящиком сенатора на кухне. Она смотрела на сенатора, и глаза ее тонули в слезах.

– В чем дело? – спросил Вольф.

Между лапами сенатора дремал гавиан, а сам сенатор с мутным взором пускал слюну и напевал обрывки совершенно нечленораздельных песен.

– Сенатор, – сказала Лиль, и ее голос пресекся.

– Что с ним? – сказал Вольф.

– Не знаю, – сказала Лиль. – Он больше не понимает, что говорит, и не отвечает, когда с ним разговаривают.

– Но вид у него довольный, – сказал Вольф. – Он поет.

– Как будто он впал в маразм, – пробормотала Лиль.

Сенатор вильнул хвостом, и на мгновение ока что-то вроде понимания сверкнуло в его глазах.

– Точно! – заметил он. – Я впал в маразм и не намерен более из него выпадать.

И он снова принялся за свою душераздирающую музыку.

– Все нормально, – сказал Вольф. – Ты же знаешь, он супер стар.

– Он был так доволен, что у него есть гавиан, – ответила сквозь слезы Лиль.

– Довольство или маразм, – сказал Вольф, – это почти одно и то же. Когда больше нет никаких желаний, тогда и становишься маразматиком.

– Ох! – сказала Лиль. – Бедный мой сенатор.

– Заметь-ка, – сказал Вольф, – что есть два способа избавиться от желаний: иметь то, что хотел, или впасть в прострацию оттого, что этого не имеешь.

– Но он не может оставаться в таком состоянии! – сказала Лиль.

– Он же сказал тебе, что останется, – сказал Вольф. – В данном случае это блаженство, потому что он обрел то, что хотел. Думаю, что и в том и в другом случае все кончается погружением в бессознательное.

– Это меня убивает, – сказала Лиль.

Сенатор предпринял последнее усилие.

– Послушайте, – сказал он, – это последний проблеск. Я доволен. Вам понятно? Мне-то уже нет надобности понимать. Я достиг полного удовлетворения, стало быть, и вегетативного тоже, и это – мои последние слова. Я восстанавливаю прерванную связь… Возвращаюсь к истокам… Поскольку я жив и больше ничего не желаю, у меня больше нет надобности в разуме. Добавлю, что с этого мне и следовало бы начать. – Он с видом гурмана облизал нос и испустил неприличный звук. – Я функционирую, – сказал он. – Остальное – шуточки. А теперь – теперь я возвращаюсь в строй. Я вас люблю, может быть, я буду понимать вас и дальше, но я ничего больше не скажу. У меня есть мой гавиан. Найдите своего.

Лиль высморкалась и погладила сенатора. Тот повилял хвостом, уткнулся носом в шею гавиана и задремал.

– А если их на всех не хватает, этих гавианов? – сказал Вольф.

Он помог Лиль встать.

– Увы! – сказала она. – Из меня гавиана не получится.

– Лиль, – сказал Вольф, – я так тебя люблю. Почему же я не так счастлив, как сенатор?

– Дело в