Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Мэрилин можно было считать какой угодно, только не равнодушной: сама боль взывала к жизни, сражалась в ней с ангелом смерти. Она была живым укором всем, кто не задумывался над этим.

Ситуация усугублялась общей политической атмосферой — прошло всего десять лет после окончания самой страшной войны, а два главных союзника в борьбе с гитлеризмом дошли до того, что готовы были вцепиться друг другу в глотку. Все это лишало жизнь смысла и усиливало грусть.

Гостеприимство Англии сразу бы улетучилось, вздумай я попросить политическое убежище. Я вспомнил о полицейском и о грубом допросе венгерской четы.

Суррей с его спокойным уютом, достатком, подстриженными живыми изгородями напоминал один из пригородов Нью-Йорка — Уэстчестер. Если я не был изгоем, то по истечении срока действия паспорта стану им. И, вернувшись на родину, предстану перед федеральным судом. По опыту тех, кого обвиняли в неуважении к властям, это грозило обернуться тюрьмой. Удивительно, насколько сейчас это мало меня интересовало — так, случайная информация.

Однажды ночью я долго не мог заснуть, вышел к Пирамидальному озеру и растянулся на берегу. Казалось, я попал в картину Дуанье Руссо — неподвижная низкая луна висела над огромным замкнутым пространством черной воды, а вокруг призрачно возвышались горы. Где-то в глубине плавала древняя доисторическая рыба. В стороне лежал остров с гремучими змеями. Все замерло. Я мог оказаться частью чьего-то сна, мог выпасть из него в пустоту. И тогда бы мои дети никогда не узнали, что произошло с их отцом. Кто мог объяснить этот мир? Как задать нужный вопрос? Лишь немигающее око луны знало ответы. Англия почему-то напоминала Неваду. Может быть, оттого, что я уловил грустную нотку в голосе изувеченного пилота со «спитфайера», когда он задавал мне вопросы? Хорошо, если бы так…

Я испытал чувство мелкого удовлетворения от того, что долго живу, подумав, что и имена двух видных законодательниц шоу-бизнеса, Гедды Хоппер и Луэллы Парсенс, уже мало что кому говорят. Обе журналистки-сплетницы выступали охранительницами, фуриями, патронажными матронами Голливуда в те времена, когда до распада на мелкие студии он существовал в виде мощной конфедерации около полудюжины влиятельных кинофирм, которые опутали щупальцами весь мир. Они защищали его порталы от грешников, повстанцев и космополитов, недостойных дышать тем же чистым воздухом, каким дышали явно апостолические фигуры вроде Луиса Мейера, Гарри Коэна, Джека Уорнера, Даррила Занука, Сэма Голдуина и других. Статьи двух дам ежедневно читали миллионы людей, проникаясь официальной установкой, что превозносить и кого ненавидеть. Все это было бы нелепо, если бы не разжигало страстей против реальных людей, вроде Чаплина, вынужденного уехать после провала фильма «Месье Верду», чем он был обязан своей связи с левыми и либералами.

Ценности, которые с таким рвением отстаивали обе дамы, были весьма разнообразны, имя же им — развлечение. Не вдаваясь в теорию, они интуитивно почувствовали, что нация в ближайшее десятилетие отдаст предпочтение именно этой индустрии. За редким исключением, американский кинематограф проигнорировал такие явления, как набиравший силу фашизм, трагизм человеческих страданий во времена Депрессии, гражданскую войну в Испании, безумное процветание коррупции в гражданских учреждениях страны. Если эти темы и затрагивались, то облекались таким густым слоем сахарного сиропа и сантиментов, что удары смягчались и раны затягивались сами собой.

Свирепое отношение двух дам к коммунизму можно сравнить только со схожей ситуацией в Стране Советов. Я вспомнил об этом лет десять спустя, когда приехал в Советский Союз и узнал о постановлениях партии, где от писателей требовали прекратить критику и только хвалить все либо заткнуться. Точно так же американское кино было призвано превозносить американские ценности, суть которых сводилась к идее развлечения. Я не один год размышлял, не была ли деятельность Комиссии против левых актеров в Голливуде спровоцирована не совсем осознанным страхом, что они могут ввергнуть страну в пучину бедствий, создав угрозу индустрии развлечений. Стараясь доказать отсутствие в своих сценариях политической подоплеки, подрывающей идею развлечения, некоторые сценаристы дошли до того, что приносили на заседания Комиссии кипы собственных произведений. Похоже, их действительно заставили уверовать, что чем глупее текст, тем он более проамериканский.

Мэтр высокой комедии, всеми признанный преуспевающий Теренц Рэттиган, устроил у себя дома в Лондоне прием в честь Мэрилин. В огромной зале строгого стиля небольшой оркестрик исполнял американские шлягеры, а лучшие представители английского театра танцевали или стоя болтали. В конце залы, подобно жрице в храме, в высоком резном кресле восседала взирающая на всех сверху вниз расплывшаяся женщина в черной кружевной мантилье. Это была Луэлла Парсенс. Она приветствовала всех сидя. Узнав, кто это, я удивился, что она имеет такое влияние в Англии. К креслу тянулась цепочка людей — актеры и режиссеры со своими спутницами подходили на поклон. Дама была в восторге — еще бы, ей воздавал должное не какой-нибудь голливудский schlock[20], а настоящая английская публика.

Странно, но ее лицо расплылось от удовольствия, когда ей представили меня. Изможденная физиономия хранила следы усталости от вечного выведывания чьих-то тайн, десятилетиями читаемых ею на чужих лицах с уверенностью, что в этом и состоит ее работа. Она наклонилась ко мне, протянув руку, и с типичным среднеамериканским занудством пригласила сесть рядом.

— Ах, как я рада вас видеть! Ну пожалуйста! Ну присядьте!

Я опустился в низкое кресло возле нее и поднял глаза, как на папу римского.

— Какое чудо, что вы приехали вместе с Мэрилин! Мы все так любим ее! Как приятно, что она наконец-то счастлива!

Мне оставалось только кивать, вспоминая о статьях, где эта дама презрительно высмеивала Мэрилин, если та вдруг решалась в чем-то отойти от стереотипа судьбы восходящей кинозвезды и тем угрожала индустрии развлечений.

Я еще раз оглядел блистательное собрание. Все было похоже на сон, будто меня заперли вместе с сотней актеров в театре и они ничего не могут поделать, чтобы не разыгрывать мизансцены или не танцевать, хотя среди них были действительно талантливые люди, по-доброму настроенные к Мэрилин. Я почувствовал, что устал разбираться, кто искренен, а кто нет. Захотелось покинуть это представление и уехать домой.

VII

Название пьесы «Музыка для глухих» лучше всего отражало мое состояние по возвращении в Штаты, ту атмосферу, в которую я попал. Дирижируя первым исполнением своей Девятой симфонии, Бетховен, утративший к тому времени слух, разошелся с оркестром — взмахивая руками, он слышал одно, а публика — совершенно другое.