Идиот - Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Всё прежнее?
– Какое тут прежнее! – воскликнул Ганя. – Прежнее! Нет, уж тут черт знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства стал доходить… мать ревет. Ей-богу, Варя, как хочешь, я его выгоню из дому или… или сам от вас выйду, – прибавил он, вероятно вспомнив, что нельзя же выгонять людей из чужого дома.
– Надо иметь снисхождение, – пробормотала Варя.
– К чему снисхождение? К кому? – вспыхнул Ганя. – К его мерзостям? Нет, уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя! И какая манера: сам виноват и еще пуще куражится. «Не хочу в ворота, разбирай забор!..»[268] Что ты такая сидишь? На тебе лица нет?
– Лицо как лицо, – с неудовольствием ответила Варя.
Ганя попристальнее поглядел на нее.
– Там была? – спросил он вдруг.
– Там.
– Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!
– Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.
Ганя еще пристальнее оглядел сестру.
– Что-нибудь узнала? – спросил он.
– Ничего неожиданного, по крайней мере. Узнала, что всё это верно. Муж был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где он?
– Нет дома. Что вышло?
– Князь – жених формальный, дело решенное. Мне старшие сказали. Аглая согласна; даже и скрываться перестали. (Ведь там всё такая таинственность была до сих пор.) Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы вместе обе свадьбы разом сделать, в один день, – поэзия какая! На стихи похоже. Вот сочини-ка стихи на бракосочетание, чем даром-то по комнате бегать. Сегодня вечером у них Белоконская будет; кстати приехала; гости будут. Его Белоконской представят, хоть он уже с ней и знаком; кажется, вслух объявят. Боятся только, чтоб он чего не уронил и не разбил, когда в комнату при гостях войдет, или сам бы не шлепнулся; от него станется.
Ганя выслушал очень внимательно, но, к удивлению сестры, это поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него такого поражающего действия.
– Что ж, это ясно было, – сказал он, подумав. – Конец, значит! – прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо сестры и всё еще продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо потише.
– Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право, рада, – сказала Варя.
– Да с плеч долой; с твоих по крайней мере.
– Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не докучая; я не спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.
– Да разве я… счастья у Аглаи искал?
– Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Конечно, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было, что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.
– Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про упорство и силу воли читать: малым не пренебрегать и так далее, наизусть знаю, – захохотал Ганя.
«Что-нибудь новое у него на уме!» – подумала Варя.
– Что ж там – рады, отцы-то? – спросил вдруг Ганя.
– Н-нет, кажется. Впрочем, сам заключить можешь; Иван Федорович доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела; известно.
– Я не про то; жених невозможный и немыслимый – это ясно. Я про теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?
– Она не сказала до сих пор «нет» – вот и всё, но иначе и не могло от нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива; в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там действительно что-то серьезное, даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ему каждый день что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, сияет… Смешон, говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной в глаза смеялись, старшие-то.
Ганя наконец стал хмуриться; может, Варя и нарочно углублялась в эту тему, чтобы проникнуть в его настоящие мысли. Но раздался опять крик наверху.
– Я его выгоню! – так и рявкнул Ганя, как будто обрадовавшись сорвать досаду.
– И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.
– Как – как вчера? Что такое: как вчера? Да разве?.. – испугался вдруг ужасно Ганя.
– Ах, боже мой, разве ты не знаешь? – спохватилась Варя.
– Как?.. Так неужели правда, что он там был?! – воскликнул Ганя, вспыхнув от стыда и бешенства. – Боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и схватила его обеими руками.
– Что ты? Ну куда ты? – говорила она. – Выпустишь его теперь – он еще хуже наделает, по всем пойдет!..
– Что он там наделал? Что говорил?
– Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, – того не было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.
– Ты не могла узнать? – трепетал как в истерике Ганя.
– Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил, а может, мне и не передали всего.
Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.
– Смешная Аглая, – заметила она вдруг, – останавливает меня и говорит: «Передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; я, наверно, найду на днях случай видеться с вашим папашей». И этак серьезно говорит. Странно ужасно…
– Не в насмешку? Не в насмешку?
– То-то и есть, что нет; тем-то и странно.
– Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?
– Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает, потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу. И с какой стати именно ему? Если
