Вся Агата Кристи в трех томах. Том 3 - Агата Кристи

— Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.

И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:

— Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.

Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой — «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец — счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, — да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.

Теперь то и дело что-нибудь происходило, — а иногда очень даже интересное, — как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.

Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» — «Да, у нее только что умер отец». — «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.

Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.

— О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.

Селия ревела и думала, до чего же он злой.

Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.

Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.

Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке — довольно милой и маленькой — она казалась Селии чужой — и… и… да, совсем беспомощной.

Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.

Бабушка сказала:

— Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.

Но Мириам покачала головой и сказала тихо:

— Нет, лучше я ничего такого делать не буду.

После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.

6

Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.

Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.

А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:

— Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.

Но в ответ мать морщится как от боли и просит:

— Будь добра, не надо, не сейчас.

И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:

— Как угодно.

Но вот приходит новая почта и история повторяется.

— Мистер Кларк — добрейший человек, — сообщает она, шмыгая носом. — Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.

И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:

— Нет! Нет!

После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.

Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать — четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.

— От Луизы? — полюбопытствовала она.

— Да.

Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.

— Что она пишет? — наконец не выдержала бабушка.

Мириам неторопливо складывала письмо.

— Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, — спокойно отозвалась мать. — Луиза всё понимает.

На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.

Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.

А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.

И жизнь началась опять — новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.

Глава пятая

Мать и дочь

1

Мать объяснила Селии, что многое теперь будет по-другому. Когда папа был жив, они считали себя сравнительно богатыми. Но теперь, после его смерти, адвокаты обнаружили, что денег он оставил очень мало.

— Придется нам жить очень, очень скромно. Дом, видимо, надо продать и снять где-нибудь коттеджик.

— Ой, нет, мама, не надо.

Мириам улыбнулась: дочь просила с такой горячностью.

— Ты так любишь его?

— Да, очень.

Селия произнесла это очень серьезно. Продать Дом? Она этого не вынесет.

— И Сирилл говорит то же самое… Не знаю, право, разумно ли я поступаю… Значит, придется считать каждый пенс…

— Ну, пожалуйста, мамочка. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста.

— Очень хорошо, родная. В конце концов это счастливый дом.

Да, дом был счастливый. Через много лет, оглядываясь на прошлое Селия поняла правоту этих слов. В доме была какая-то особая атмосфера. Атмосфера счастья и счастливо прожитых лет.

Были, конечно, перемены. Жанна вернулась во Францию. Садовник стал приходить только два раза в неделю и лишь за тем, чтобы присматривать за садом, а оранжерея потихоньку приходила в упадок. Ушли горничная и Сьюзен. Осталась Раунси. Чувств она не проявляла, но стоически решила остаться.

Мать убеждала ее:

— Вы же понимаете, что работы прибавится. Я могу себе позволить только одну служанку и некому будет ни обувью заняться, ни ножи точить.

— Я вполне, мэм, готова. Начинать всё по-новому мне не хочется. Привыкла я тут на своей кухне, тут меня вполне устраивает.

О преданности или привязанности — ни словечка. Даже намек на что-либо подобное смутил бы Раунси необычайно.

И