Клан Кеннеди - Лариса Дубова

Теперь же в Вене Хрущев заявил: «Вы знаете, что мы голосовали за вас?» Кеннеди реагировал недоуменно: «Каким образом? Как это понимать?» Последовало разъяснение, что если бы «мы вернули Пауэрса и полярных летчиков» до выборов, это было бы засчитано в актив Никсона. Кеннеди засмеялся и ответил любезно: «В самом деле, малый перевес мог стать решающим. Поэтому я признаю, что вы также участвовали в выборах и голосовали в мою пользу». Хрущев прокомментировал: «Я не пожалел о занятой нами позиции. После того как Кеннеди стал президентом, надежд на улучшение наших отношений прибавилось»{933}.[64]

Думается, что это были суждения отставного советского лидера, опрокинутые в прошлое, основанные на действительном улучшении американо-советских отношений в конце президентства Кеннеди. Пока же о нахождении взаимоприемлемых компромиссов говорить не приходилось.

Любопытно, что ни один, ни другой вопросы, вроде бы поставленные Хрущевым перед Кеннеди (по поводу предыдущей встречи с ним и «содействия» его избранию), в советскую запись переговоров не вошли{934}. Скорее всего, это было связано с тем, что Хрущев в своих воспоминаниях домыслил свои ремарки, но, возможно, и с тем, что реплики, не относившиеся к ходу переговоров, по команде советского премьера в записи просто не включались.

Воинственная непримиримость Хрущева «совершенно потрясла» Кеннеди. Впервые в своей практике Джон, по свидетельству Роберта, «встретил человека, с которым оказалось невозможным в ходе переговоров найти разумное решение». Эти слова, конечно, были лицемерными, ибо Кеннеди был уже достаточно зрелым политиком, чтобы понимать, что далеко не всегда в ходе переговоров обнаруживаются взаимоприемлемые, разумные решения.

Единственным представителем прессы, которого сразу после окончания первого дня переговоров в Вене допустили к президенту, был Джеймс Рестон, обозреватель «Нью-Йорк таймс», считавшийся другом Кеннеди. «Что, очень сурово?» — спросил журналист. «Самый суровый случай в моей жизни», — ответил Кеннеди. Он добавил, что Хрущев просто довел его до бешенства. «Передо мной стоит ужасная проблема. Если он думает, что у меня нет опыта и выдержки, то у нас ничего не получится. Мы ничего не добьемся, пока не заставим его избавиться от таких мыслей. Так что надо действовать»{935}.

Между тем и в Белом доме поведение советского лидера в первый день переговоров вызвало немалые опасения. В связи с этим Большаков получил поручение сделать «соответствующее сообщение» Роберту Кеннеди для передачи президенту. Требовалось смягчить обстановку, уточнив, что Хрущев недоволен поведением не столько Кеннеди, сколько американских военных. Советский эмиссар выполнил поручение, и Роберт Кеннеди обещал «доложить президенту», что в СССР уже знают о воинственных намерениях американских генералов. Роберт в свою очередь заверил резидента, что «“нервные головы” в Пентагоне» (из них он исключил трезвомыслящего министра обороны Макнамару) «никаким влиянием в правительстве не пользуются и, как и весь Пентагон, находятся под полным контролем Белого дома».

Переговоры в Вене продолжились 4 июня. Кеннеди вел себя более жестко. Он не давал возможности Хрущеву произносить долгие пропагандистские речи, сам прерывал его. Были моменты, когда переговоры просто заходили в тупик. Возвращаясь к всё тому же берлинскому вопросу, Хрущев заявил: «Теперь Соединенные Штаты сами должны решать, будет у нас мир или война. Советский Союз подпишет мирный договор (с ГДР. — Л. Д., Г. Ч.) в декабре». Кеннеди спокойно ответил: «Значит, господин председатель, будет война».

Но такого рода эскапады больше не повторялись. Кеннеди еще раз задал Хрущеву вопрос, действительно ли тот стремится к насильственному изменению положения в Европе. Последовал ответ, что его решение подписать мирный договор с ГДР твердое и что СССР до конца года осуществит эту акцию, если не будет подписан договор с обоими германскими государствами. «Это будет холодная зима», — отреагировал Кеннеди, вновь употребив то сравнение, о котором уже говорилось{936}.[65] «Холодная зима», однако, весьма серьезно отличалась от «горячей войны», и эта мысль с большим трудом, но всё же пробивалась в ходе венских переговоров.

Оба государственных деятеля были едины в том, что мир должен избежать так называемых «непоправимых просчетов», которые могли бы привести к ядерной войне. Имевшие доступ к неопубликованным советским дипломатическим документам, А. Громыко и А. Кокошин так описывают аргументацию американского президента: «Он пространно (на самом деле очень кратко, ибо его постоянно перебивал Хрущев, который произносил длинные монологи. — Л. Д., Г. Ч.) говорил о том, что не хотел бы, чтобы в результате “просчетов” разразилась ядерная война. Обе стороны, заметил президент, должны избегать критических ситуаций, которые привели бы к войне. При этом Кеннеди даже признал, что он сам допустил просчет в отношении Кубы. Поэтому Советскому Союзу, как и США, следует стремиться к тому, чтобы свести до минимума возможность “просчетов” во взаимоотношениях между собой. Это уменьшит риск ядерной войны»{937}.

Касаясь конкретных вопросов смягчения напряженности, Кеннеди предложил дополнить договоренность о сокращении вооружений правом неограниченного взаимного контроля территории другой страны на предмет проверки выполнения взятых обязательств. Хотя советская пропаганда квалифицировала это требование (оно выдвигалось и ранее) как право неограниченной шпионской деятельности на территории СССР, с точки зрения логики дипломатических отношений это была недоказуемая позиция. Ведь советские представители обладали бы точно таким же правом контроля американской территории и, более того, территории американских военных баз за пределами США.

Непредвзятым наблюдателям становилось ясно, что в основе позиции СССР лежат другие мотивы. Ведь американцы смогли бы воочию увидеть не только степень соблюдения договоренностей по сокращению вооружений, но и в целом жизнь за «железным занавесом», что способствовало бы большей открытости СССР и вынудило бы его власти к этому приспосабливаться, что неизбежно ослабляло бы советскую тоталитарную систему. Ослабление же почти неизбежно влекло за собой крах, что убедительно показал последующий опыт. Осознавая уязвимость своей позиции, Хрущев пошел на уступки, дав согласие на проведение трех инспекций в год. Хотя это было лишь каплей в море, сам факт согласия с принципом наземных инспекций означал, что появлялась возможность дипломатического торга, что могло в конечном итоге привести к более позитивным результатам.