Красный флаг: история коммунизма - Дэвид Пристланд

Тем не менее у этих, несомненно, положительных качеств имелась и обратная сторона. Он был в высшей степени уверен в себе, но не всегда осознавал трудности, сопряженные с его планами. И именно это, вместе с его способностью убедить и/или перехитрить оппонента, объясняет, как он сумел протолкнуть свою амбициозную, но непоследовательную программу.

В 1985 году немногие из элиты, если вообще кто-либо, верили, что коммунистическая система находилась в кризисе и нуждалась в радикальных переменах. Сам Горбачев вспоминал: «Ни я, ни мои коллеги не воспринимали в то время ситуацию в целом как кризис системы»{1239}, а когда Александр Яковлев показал ему крайне радикальную записку, в которой предлагалось разделить Коммунистическую партию надвое, так, чтобы эти части боролись друг с другом, он решил, что это было «преждевременно»{1240}. В первые два года на посту генерального секретаря Горбачев не ушел далеко от дисциплинарной экономической политики, которой придерживался Андропов. Но во внешней политике все было иначе. Главной целью он считал уменьшение трений с Западом, чтобы сохранить ценные ресурсы для проведения внутренних экономических реформ. Так как цены на нефть в мире обрушились в 1985 году и продолжали падать[841], это было тем более необходимо. Кроме того, он и его либеральные советники, особенно Яковлев, были также уверены, что противостояние между блоками и может, и должно закончиться. Этот конфликт, утверждали они, являлся по сути продолжением сталинской доктрины международной классовой борьбы и теперь устарел.

Поэтому Горбачев пытался заинтересовать американцев предложениями контроля над вооружениями, но поначалу, как и следовало ожидать, Рейган и неоконсервативные «ястребы» были настроены подозрительно. Во время их первой встречи в Женеве Горбачев поверить не мог, каким «пещерным человеком» холодной войны оказался Рейган. Особой областью разногласий был третий мир. Для Рейгана коммунизм всегда являлся результатом советского вмешательства и конспирации; по мнению Горбачева, его питал антиимпериализм и реакционные элиты, и он был полон решимости победить в Афганской войне и защитить других союзников Советов. Несмотря на эти различия, наступление администрации Рейгана на СССР изменилось с 1984 года. Военная угроза 1983 года, кажется, серьезно пошатнула позиции президента, и становилось ясно, что воинственность «ястребов» добилась разве что угрозы Армагеддона. Беспокойство Европы вместе с мнением избирателей внесла вклад в фундаментальное изменение позиции Вашингтона, достигшее кульминации в предложении Рейгана в Рейкьявике в 1986 году вывести из употребления все ядерное оружие[842].{1241} В итоге идея полного ядерного разоружения ни во что не вылилась, так как стороны не смогли договориться о будущем «Звездных войн»[843], но с тех пор Горбачев осознавал, что разоружение действительно возможно. Теперь у него была уверенность, что можно продвигаться вперед одновременно с внутренними реформами. Перевооружение Рейгана, конечно, оказывало давление на советское руководство, тем не менее, именно его готовность вести дела с СССР (часто наперекор неоконсервативной оппозиции) внесла наибольший вклад в горбачевскую программу реформ и, таким образом, в окончательный крах советского коммунизма[844].

В течение 1986 года взгляды Горбачева становились более радикальными по мере того, как он и его либеральные советники из ЦК проводили мозговые штурмы. Встречи с западными лидерами, включая миссис Тэтчер, которая наставляла его в вопросах демократии, тоже оказали на него влияние[845].{1242} Горбачев со временем стал воспринимать себя как западного социал-демократа[846], и он со своими сторонниками стал восхищаться западноевропейскими государствами всеобщего благосостояния. Но западноевропейский социал-демократический порядок формировался в 1940-е годы на основе компромисса между свободными рынками и вмешательством государства. Проблема была в том, как достичь этой цели. Ведь партия лежала в самом сердце советского государства, и любая попытка подорвать ее власть создавала риск разрушить способность Москвы управлять страной.

В первые годы у власти мировоззрение Горбачева не было по сути либеральным. Он верил, что советский народ «сделал выбор в пользу социализма» в 1917 году и был в своей основе единым, коллективистским и преданным коммунизму. Тогда почему система не работала? Горбачев пришел к выводу, что проблема заключается в том факте, что присущая массам созидательная энергия подавлялась. Разворачивая риторику, которая наполовину состояла из раннего Маркса и на другую — почти из либерального идеализма[847], он объяснил, что бюрократы и авторитарно-бюрократическая система «подавляют народную инициативу, отчуждают человека во всех сферах от жизненной активности, принижают достоинство личности». Решение этой проблемы лежит в новой форме «демократии», включающей открытую дискуссию, но не западный плюрализм. Эта «демократия» изменит психологию людей, делая их воодушевленными тружениками и гражданами, или, на жаргоне того времени, «активизируя человеческий фактор»; также она подорвет (и, надо надеяться, свергнет) «бюрократов», которые подавляли творчество масс{1243}. Такой романтический взгляд может показаться неподходящей базой для практической программы реформ, во многом так же, как в случае с Хрущевым, но это было нормально в рамках марксистской традиции[848]. Яковлев объяснял скептически настроенному западному журналисту: «В теоретическом плане мы никогда не заявляли, что революция в нашей стране, начавшаяся в 1917 году, закончилась… Перестройка — это продолжение революции»{1244}.

Тем не менее с 1987 года стало ясно, что строгость и попытка починить экономику на скорую руку дали немногое, и Горбачев начал более радикальную программу экономической либерализации и политической демократизации. Подражая либеральным реформам, проведенным в Венгрии и Югославии, он дал директорам фабрик больше независимости от центра[849]. Сторонники планового хозяйства, разумеется, действовали неохотно, и Горбачев ответил началом атаки на «бюрократов», которые, как он заявил, были основной консервативной силой, «тормозным механизмом» для перемен.

Поначалу, как и Хрущев до него, Горбачев надеялся, что партия поведет общество к реформам, но он быстро потерял веру в нее, так как партийные чиновники противодействовали его мерам. Вместо этого он искал союзников среди разочарованного среднего класса, ослабив цензуру до определенного предела[850] и разрешив организацию «неформальных» дискуссионных групп за пределами партии[851]. Более серьезным, однако, было сокращение обладавшего большой властью Секретариата ЦК в 1988-м и решение создать новый, избираемый народом Съезд народных депутатов[852]. Выборы были проведены в 1989 году, и, хотя многие коммунистические руководители вошли в состав Съезда, несколько высокопоставленных руководителей потерпели поражение. Партия была посрамлена. Горбачев, в сущности, сдвигал центр власти от партии к всенародно избираемому государственному органу.

У горбачевского либерализма имелись границы, и он всегда настаивал, что демократия должна контролироваться. КПСС получала гарантированные 100 мест в Съезде народных депутатов 1989 года; «плюрализм мнений» приветствовался, но все мнения должны были быть «социалистическими», а критика — «принципиальной», а не «безответственной». Тем не менее Горбачеву сложно было сохранить эту «красную черту», в особенности потому, что партия оказалась приговорена к беспрецедентной идеологической атаке, вдохновленной самим Кремлем. Горбачев заново поднял сталинский вопрос, назначив в сентябре 1987 года комиссию по расследованию сталинских репрессий, и «белые страницы» советской истории обсуждались гораздо свободнее, чем в 1950-е. Если, по мнению Хрущева, социализм стал приходить в упадок в 1934 году, после индустриализации и коллективизации, Горбачев утверждал, что гниение началось с победой Сталина над Бухариным в 1928-м[853], тогда как предположительно либеральный марксист Ленин времен НЭПа понимался как истинный голос социализма. Уже в 1986 году советник Горбачева по идеологии, Георгий Смирнов, объяснял его взгляды в беседе с Ципко: «Не думайте, что Горбачев не понимает серьезности ситуации. Шестьдесят лет пошло коту под хвост. Отвернувшись от НЭПа, партия потеряла свой единственный шанс. Люди страдали напрасно. Страну принесли в жертву во имя схоластических понятий коммунизма, ничего общего не имеющих с реальной жизнью»{1245}.