Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

«Новой газете» А. Г. Асмолов: по английскому словарю первое значение слова «толерантность» – это способность услышать и понять другого человека; второе значение – устойчивость к стрессам и конфликтам; и только третье – наша терпимость по отношению к ближнему. Со своей стороны, я мог бы сказать, что по латинскому словарю первое, этимологическое значение слова «толерантность» – выносливость, способность переносить жар и холод, труды и битвы, боль и горе. К этому ряду можно добавить и «чужое мнение рядом со своим» – это бывает столь же неприятно, но без этого не проживешь.

– И последнее: ваши пожелания нашим читателям – учителям мировой художественной культуры, которые станут участниками проекта «Урок толерантности».

– Я не педагог, перед педагогами я преклоняюсь. Я мог только рассказать, как во мне самом сложилось что-то похожее на терпимость. Если учитель сможет так же понять, как складывались в нем самом приметы терпимости и нетерпимости, если сможет угадать, как они складывались в его учениках, и показать это им, чтобы их подростковая нетерпимость не казалась им непреложной и саморазумеющейся, – тогда наши дети, может быть, будут жить немного лучше, чем мы.

Беседу вела Нинель Исмаилова

К ОБМЕНУ МНЕНИЙ О ПЕРСПЕКТИВАХ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ 41

Я оптимистически надеюсь, что главным событием в нашей науке будет размежевание науки и критики (или, если угодно, публицистики): науки, которая описывает и систематизирует явления и процессы, и критики, которая делит их на хорошие и нехорошие. Науке, как обычно, предоставят те области, которыми критике заниматься неинтересно или утомительно: древность, средневековье, востоковедение, фольклор, стихосложение, сюжетосложение. С этих плацдармов она будет постепенно прибирать к рукам и те области, которые числятся под критикой, например русский XVIII век (если он не станет вдруг предметом эстетской моды) или массовую литературу XIX–XX веков (откуда потом сможет завладеть и штучной литературой – так называемыми классиками), а по части теории – стилистику. Привычными темпами освоение этого материала – полным охватом, точными методами, с трудоемкими подсчетами и т. д. – могло бы растянуться на все наступившее столетие, но при нынешней технике, позволяющей заложить в компьютер целую литературу, эти темпы могут сократиться и втрое, и вчетверо. А потом начнется борьба за раздел власти над командными высотами: в истории литературы – за классиков, в теории литературы – за характеристики идейного содержания произведений. Так как круг читателей у науки и у критики разный, то после нескольких столкновений они договорятся и будут мирно сосуществовать, высокомерно не замечая друг друга. Это будет все же лучше, чем при советской власти, когда критика называла себя наукой, а настоящая наука существовала лишь в порядке попустительства. Когда советская власть кончилась, то реакция на такое положение пошла сразу по двум направлениям: одни ученые радостно бросились в чистую науку, открывать и упорядочивать голые факты, а другие остались публицистами и только сменили флаг, стали ратовать не за исторический материализм, а за русскую духовность. В результате сейчас у нас, например, две параллельные пушкинистики: одна считает себя наследницей академической науки, а другая – наследницей философской критики. Во второй работать легче, поэтому, кажется, сейчас вторая разъедает первую больше, чем первая вторую; но, может быть, я ошибаюсь. Вот по этому образцу, наверное, и пойдет размежевание науки и не-науки во всем литературоведении. В не-науке социологический подход вряд ли скоро возродится, он слишком долго себя компрометировал; а религиозный, мифопоэтический, психоаналитический будут по-прежнему процветать. Может быть, изобретут и какой-нибудь новый: это область не исследовательская, а творческая, творчество же трудно прогнозировать. Точно так же трудно прогнозировать развитие просветительных, популяризирующих жанров при науке и не-науке: здесь слишком много зависит от того, где случайно родится талант, а где нет. Жалко, потому что мне очень небезразлична общедоступная наука: она часто оказывает обратное воздействие и на цеховую науку, и не только к худшему.

НЕСКОЛЬКО «ТРИВИАЛЬНОСТЕЙ» 42

Мне всегда хотелось перевести одно и то же произведение двумя способами – для знатоков и для простых читателей; и посмотреть, какая получится разница. Например, чтобы один перевод Марка Аврелия был так ювелирно точен, как в «современной японской новелле», цитируемой Е. Маевским, а другой так волен – с пропуском малоизвестных имен, реалий и проч., – чтобы Лев Толстой мог включить его в «Круг чтения». Если бы оба оказались удачны, то я уверен, что для русской культуры более полезен был бы второй. Нельзя объять необъятного.

Нельзя с одинаковой профессиональной точностью знать все участки мировой культуры, как нельзя в одинаковом масштабе – скажем, 50 километров в сантиметре – знать карту Подмосковья и карту Южной Америки. С. Н. Ромашко лучше меня знает, какой был на самом деле (т. е. по такому-то и такому-то последнему научному слову) немецкий романтизм – с Новалисом в центре. Но, наверное, некоторые другие области – ему виднее какие – он знает так же несовершенно, как и я: как лубочные картинки, нарисованные не по последнему, а по предпоследнему научному слову. (Вместо «лубочные» сейчас чаще говорят «мифологические».) Так живем все мы, и ничего страшного в этом нет: лишь бы помнить, какой перед тобою масштаб и как перейти при необходимости от мелкого масштаба к крупному.

Нет двух людей, у которых состав представлений о мире был бы одинаков: у каждого он складывается в неповторимых напластованиях впечатлений его индивидуальной биографии. Точно так же нет двух одинаковых картин мировой культуры для двух национальных культур. Для Англии Байрон второстепенный поэт, а для Европы первостепенный, потому что Англия и Европа воспринимали его в разных обстоятельствах и на разном фоне. Россия знает немецкий романтизм по Уланду и Гофману, а не по Новалису, но так ли это безнадежно плохо? Если бы я был преподавателем русской литературы, я попробовал бы объяснить, что такое романтизм, по Полежаеву; что такое реализм – по Помяловскому; что такое символизм – по С. Соловьеву; а потом показывал бы, насколько выходят за эти пределы Пушкин, Толстой и Блок. Ф. Ф. Зелинский когда-то даже в энциклопедической статье об Ин. Анненском умудрился пожалеть, что покойный любил Гейне, как это свойственно всем, кто не понимает, что такое настоящая немецкая поэзия. Но, наверное, если бы Анненский не любил Гейне, русская поэзия стала бы немного бедней, а составлять представление о Гейне по Анненскому все равно никто не будет. Как и о Геттингене по Ленскому и т. д. Мы не спорим, когда нам напоминают, что никто из нас не в состоянии «понять» исчерпывающе и адекватно даже самого близкого человека, –