Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот короткий список конструктивно мыслящих и честных творцов на информационном поприще Михаил включил ставшего ему даже приятелем по духу и единомыслию Евгения Николаевича Казакова. Именно под его руководством был создан самый большой в стране и, видимо, один из крупнейших в мире информационно-поисковый тезаурус воистину универсального охвата. Женя смело ступал на целину и прокладывал в ней широкую дорогу. Он работал в другом информационном центре, но был занят сходными делами. Они быстро обнаружили сходство во взглядах на предмет, и это сблизило их, побуждая ко взаимной поддержке ради проведения общих идей в жизнь. Женя Казаков был гораздо менее терпим к чуждым точкам зрения, чем Делир Лахути, и еще менее сговорчивым с оппонентами, чем Виталий Юрьевич Погосов, но то же самое было присуще и Михаилу и оттого не совсем казалось изъянами характера и поведения Жени. Одновременно Михаил вполне отдавал себе отчет в том, что есть и одно существенное отличие между ними – в данном случае в пользу Жени, если говорить об их работе в информатике: Михаил старался делать свое дело хорошо – но и только, вкладывая в нее не больше души и ума, чем требовалось для заработка, в то время как Женя Казаков работал с увлечением и страстью, видимо, найдя в этом свое призвание и главную сферу приложения своего ума. Он был очень хорошо подготовлен к такого рода занятиям, закончив МИФИ, и его голова исследователя, конструктора и аналитика позволяла ему торить свой путь по полю, изобилующему неожиданностями и неизвестностями, впереди подавляющего большинства других профессионалов-коллег. На стойкость его симпатий и убеждений всегда можно было положиться. Это его и отличало от «прагматиков» типа Вальцова и конъюнктурщиков типа Феодосьева. Впрочем, и мозги у последнего были далеко не как у Казакова, зато вот претензий намного больше, равно как и склонности любоваться собой. Вот Григорий Вальцов (кстати, тоже выпускник МИФИ) по своему потенциалу стоял, пожалуй, вровень с Женей Казаковым, но он свои способности спустил в унитаз суеты, зато в пользу денег.
Михаил выбрал профессию инженера, когда никакого представления о своем истинном призвании внутри его сердца и ума еще не созрело. Все-таки она выглядела интереснее многих других. Пробовать писать он начал сразу же после первого похода, то есть с самого начала второго курса, а вот с четвертого курса он уже был вполне уверен, что главное его призвание – литература. Однако это не вызвало ни малейшего разочарования в инженерной профессии. Плохо, собственно, было лишь одно – трудно было следовать другому своему призванию – путешествовать. В его глазах это тоже было творчество, причем такое, в процессе которого его усилиями создавалось не что-то внешнее, а он сам. Со временем Михаил набрался достаточно жизненного опыта, в том числе и походного, чтобы начать описывать не только конкретику бытия, но и нечто гораздо более отвлеченное, задающее, как ему становилось все ясней и ясней, любые причинности, вызывающие перемены в плане наблюдаемого бытия. И вскоре обнаружилось, что как литературной работе не мешала инженерная профессия (Михаил считал, что даже помогала), так и литературные умения не мешали философской работе – напротив, даже очень существенно ей способствовали. В общем-то, это были во многом сходные профессии, и Михаил порой не без труда мог отделить себя – философа от себя – писателя и наоборот. Пожалуй, больше разнились не сами работы в этих двух ипостасях одного лица, а то, как их воспринимали читатели. Литературная образность его философских работ отчасти защищала Михаила от критики со стороны людей, по каким-либо причинам несогласных с позиций автора, хотя абстрактная философия обычно не имела в своем арсенале смягчающих средств. Прежде она действовала прямо и вызывающе, заставляя соглашаться со своими посылками, аргументами, логикой и выводами, либо аргументировано противиться им. Насколько мог судить Михаил, нынешняя манера людей профессионально занимающихся философией, выражать свои мнения и суждения стала совсем другой, позволяющей высказываться опосредованно, прячась за мысли признанных фигур, придавая им собственные дополнения, а нередко и перевирая их. По-видимому, она и была выработана как раз ради того, чтобы в случае непринятия каких-то положений сильными оппонентами успеть нырнуть в тень авторитета и тем самым дать понять, что эта ошибка исходит не от них, скромных авторов, философских работников, а от тех, кого считают столпами. Так оно было признано вполне целесообразным для всех – и для столпов, поскольку на них реже покушались не – столпы, которым оч-чень хорошо требовалось подумать, прежде чем выступить от своего имени с открытым забралом, и для псевдо-скромников от философии – именно псевдо, какими бы они ни были на самом деле – скрытыми ли притворами с хорошими собственными данными и просто хищниками, ждущими подходящего случая и часа, чтобы рвануться наверх в явные дамки, или просто претенденты на какое-то место около чужой философии, не имеющие никаких способностей, кроме памяти, позволяющей воспроизводить вслух, кто и когда по какому-то поводу что-то говорил, и вынужденные таким псевдо-блеском, псевдо-эрудицией маскировать собственную творческую несостоятельность. В редкие времена у философии не бывало социальных заказчиков, жаждущих услышать наукообразные оправдания их поступков, которые подтверждали бы со всей возможной беспристрастностью их постоянную правоту. Лишь пустынники, да те, кто сам себя изолировал от общества, не уходя из него, имели возможность излагать то, что действительно думают, независимо от пожеланий властных искателей истины в последней инстанции. А так, в норме, разве можно было жить без заказа? Немного облегчало положение сторон то обстоятельство, что заказчики нередко полагали, что философы – достаточно умные люди, чтобы самостоятельно понять, какие выводы должны следовать из их изысканий. Тем самым обеспечивалась и видимость непредвзятости, и видимость достоинства обслуживающего персонала. «Праведный да поймет!»
Вот с кем власти никогда не церемонились – так это с журналистами. Казалось бы, их профессия так близка литературе! Чего ждут читатели газет и журналов, зрители телевизионных репортажей? Того же самого, что и читатели книг – знания истины о текущих и прошлых событиях, о скрытых причинах очевидных перемен и об их действительных результатах. Вроде бы все это и преподносят журналисты, репортеры, обозреватели, телеведущие и разного рода комментаторы. Они изо всех сил стараются создать о себе впечатление как о глашатаях правды и главных врагах всевозможных подлецов. И отчасти они почти всегда были в чем-то правы, ибо в обществе ничего не делается без грязи – даже, на первый взгляд, самые благородные и богоугодные дела.
Разве не воруют из пожертвований бедствующим в результате военных конфликтов, землетрясений, извержений, наводнений и других катастроф? Разве не расхищают деньги из пенсионных фондов и продукты, предназначенные для солдатского котла? Или все делается идеально, как положено с точки зрения морали, кристальной честности и бескорыстия, в том числе и в самом мире журналистики? Действительно, делается, зачастую с убежденностью в своей честности в служении обществу, но только не идеально и не с серьезным самозабвением. Этих информаторов общества, этих «слуг истины» давно превратили из журналистов в журналюг, указывая им цели травли, поощряя их нездоровые, хотя и естественные, устремления превратить любой факт в скандальную сенсацию. Они перестали быть функционально подобными литераторам, они стали скорее натасканными ищейками, которые по команде берут след и по команде же его внезапно оставляют без внимания, ничуть не стесняясь мгновенного забвения своего профессионального долга.
Исключения из этой практики всегда были и есть, но они редки, поскольку и не могут быть другими – у всех газет, журналов, телекомпаний есть политически и финансово ориентированные хозяева, которые только для того и содержат из своего кошелька эти дорогостоящие комбинаты правды (разумеется, правды в духе Большого Брата, героя романа Оруэлла), что с их помощью извлекают из общества много большие деньги, чем тратят, а, главное, упрочняют для себя, сохраняют за собой то, что всего важнее – власть. Эти-то хозяева и манипулируют сознанием журналюг, спекулируя на их мечте о лучшей жизни, прежде всего для себя. О каком «честном служении журналистского корпуса обществу» могла идти речь? Только о том, которое продается и покупается. А если кто не хочет проституировать собственные убеждения, ему лучше, пока он цел, уходить из журналистики и заняться либо по-иному ангажированным делом – например, собственно политикой, дипломатией, страноведением, либо художественной литературой, если проявятся соответствующие способности, либо чем-то попроще, вроде культурологии или спорта, только не экологией, потому что она торчит костью поперек горла
