Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Конечно же, во всем виновата Мария Венгерская, – повторил он, – это она требовала, чтобы свадьбу сыграли еще до лета. Ну а я пожелал, слышите, только пожелал… чтобы Маргарита до этого времени померла. Пожелал вслух, а меня услышали – вот и все! Если бы я тогда не высказал своего желания, не быть бы вам королевой Франции. Не стройте из себя невинность и не упрекайте меня за что не следует; вас это вполне устраивало и вознесло так высоко, как вы и надеяться никогда не могли.
– Ни за что бы я не согласилась, знай я только, какой ценой все это куплено! – закричала Клеменция. – Из-за этого преступления, Людовик, Бог и не дает нам с вами ребенка!
Людовик круто обернулся и застыл как оглушенный на месте.
– Из-за этого преступления и из-за всех остальных, совершенных вами, – продолжала королева, поднимаясь со скамеечки. – Вы велели убить вашу жену. Вы велели повесить на основании ложных доносов мессира де Мариньи и заточили в темницу советников вашего отца, которые, как меня уверили, были честными его слугами. Вы велели пытать тех, кто имел несчастье вам не угодить. Вы посягали на жизнь и свободу чад Божьих, и вот почему Бог сейчас карает вас, препятствуя дать жизнь собственному чаду.
Людовик, оцепенев, смотрел, как она приближается к нему. Итак, оказывается, на свете имеется еще третий человек, которого не трогают его вспышки, который умеет обуздывать его ярость и торжествовать над ним. Отец, Филипп Красивый, подавлял его своим авторитетом, брат, граф Пуатье, – своим умом, и вот вторая жена – своей верою. Мог ли он даже вообразить себе, что судья предстанет перед ним в их супружеской спальне в облике прекрасной женщины, чьи волосы разметались по плечам, как хвост кометы?..
Лицо Людовика жалобно скривилось, сейчас он напоминал ребенка, готового разреветься.
– А что мне прикажете делать? – спросил он пронзительным голосом. – Мертвых я воскрешать не умею. Вы не знаете, что значит быть королем! Ничто не делается полностью по моей воле, а вы меня во всем вините. Чего вы хотите добиться? К чему корить меня в том, чего уже нельзя поправить? Ну что же, разойдитесь со мной, уезжайте обратно в Неаполь, если вам так уж отвратителен мой вид. И ждите, когда выберут папу, и просите у него расторгнуть наш брак!.. Ах, этот папа, которого никак не удается избрать! – добавил он, сжимая кулаки. – А ведь вы и представить себе не можете, чего я только не делал… Ничего бы не случилось, будь у нас папа.
Клеменция положила обе руки на плечи мужа. Она была немного выше его ростом.
– Я вовсе не собираюсь разлучаться с вами, – произнесла она. – Я стала вашей супругой, надеясь при всех обстоятельствах делить ваши беды и ваши радости. Единственное, чего я хочу, – это спасти вашу душу и внушить вам мысль о раскаянии, без которого не бывает прощения.
Он взглянул ей прямо в глаза и увидел в них только доброту и безграничное сострадание. Людовик с облегчением вздохнул: он так боялся ее потерять… Он привлек ее к себе.
– Душенька моя, душенька, – пробормотал он, – вы лучше меня, насколько же вы лучше меня… Я просто не знаю, как смогу без вас жить. Обещаю вам исправиться и вечно буду оплакивать причиненное мною зло.
С этими словами он припал к ней и коснулся губами того места, где линия шеи мягко переходит в плечо.
– Ах, моя душенька, – продолжал он, – какая же вы хорошая! Как вас хорошо любить! Я буду таким, каким вы хотите, обещаю вам. Конечно же, я испытываю угрызения совести и иной раз сам пугаюсь содеянного. И забываюсь я только в ваших объятиях. Идите, душенька, в мои объятия.
Людовик пытался подтащить ее к кровати, но она стояла неподвижно и как-то вся сжалась под его руками, противясь ему.
– Нет, Людовик, нет, – произнесла Клеменция еле слышно. – Вы непременно должны покаяться.
– Но мы покаемся, душенька. Давайте будем поститься, если вам так угодно, три раза в неделю. Идите же, я истосковался по вам!
Клеменция высвободилась из его объятий, а он все тянул ее к себе; вдруг ткань ее ночного одеяния порвалась. Треск раздираемого шелка испугал Клеменцию, и она, прикрыв обнажившееся плечо рукой, бросилась к своей скамеечке, надеясь укрыться за ней, спрятаться.
Это пугливое бегство вызвало у Людовика новый приступ гнева.
– Но что же вы хотите, в конце концов, – заорал он, – и что требуется сделать, чтобы вам угодить?
– Я не хочу вам принадлежать, прежде чем не отправлюсь в паломничество к святому Иоанну, который уже спас меня на море. И вы тоже пойдете со мной вместе, и пойдем мы пешком; тогда мы хоть будем знать, простил ли нас Господь, послав нам ребенка.
– Лучшее паломничество для таких целей – вот оно! – сказал Людовик, указывая на кровать.
– Ах, не издевайтесь над верой! – воскликнула Клеменция. – Таким путем вы никогда меня ни в чем не убедите.
– Странная у вас вера, если она велит вам отказывать супругу. Неужели вам никогда не говорили, что существует долг, от которого нельзя отказываться?
– Людовик, вы меня не поняли!
– Нет, я вас отлично понял! – завопил он. – Я понимаю, что вы мне отказываете. Я понимаю, что не нравлюсь вам и что вы поступаете со мной, как Маргарита…
Глаза короля уставились на вилочку с отточенными зубцами, которая так и осталась лежать на скамейке. И тут Клеменцией овладел настоящий страх. Осторожным движением она протянула руку, чтобы взять вилочку раньше, чем он ее схватит. Но к счастью, он не заметил ее жеста. Его целиком поглотил собственный страх, собственное беспредельное отчаяние.
Людовик мог проявлять свои мужские качества, только встречая полную покорность со стороны женщины. Когда он чувствовал, что его не хотят, не терпят, – он отступал; отсюда-то драма его первого брака. А что, если проклятая слабость снова овладеет им? Нет больше горя, чем не быть в состоянии владеть тем, чего желаешь сильнее всего на свете. Как втолковать Клеменции, что для него кара предшествовала преступлению? Его ужасала мысль, что все так и пойдет, беда к беде: отказы, бессилье, а затем ненависть. Он пробормотал, словно говоря с самим собой:
– Неужели я проклят, неужели я осужден навеки не быть любимым теми, кого люблю?
Тогда, повинуясь скорее чувству жалости, нежели страха, Клеменция вышла из-за своей скамеечки и произнесла:
– Хорошо, я поступлю, как вы того желаете.
И
