Затонувший ковчег - Алексей Варламов

Однако был среди посетителей колдаевского вернисажа один необычный человек. Фамилия его была Люппо, а звали Борисом Филипповичем. Колдаев обычно покупал у него старинные иконы, причем без всякого риска нарваться на подделку и по достаточно разумной цене. Скульптор высоко ценил его вкус и, хотя Борис Филиппович не принадлежал к Ордену, показывал ему обычно все новые работы, прежде чем представить их на общее обозрение. Соблазнительные формы женского тела никогда не подавляли у Люппо острого эстетического чувства. Его суждения были точны и оценки верны, как у евнуха, принимающего в гарем новую девушку. Во многом благодаря Борису Филипповичу колдаевская коллекция имела такую высокую репутацию среди ревнителей женской красоты. На сей раз, приценившись к иконе семнадцатого века, Колдаев стал угощать своего эксперта новым поступлением. - Откуда это у вас? - спросил Люппо, бросив быстрый взгляд на фотографию, и у него непроизвольно задергалось левое веко. - Что, хороша? - Колдаев довольно засмеялся: поразить взыскательного Бориса Филипповича своими творениями ему еще не удавалось ни разу.- Вы посмотрите, какое потрясающее и искреннее выражение стыда в глазах и какое нежное тело! Сколько я ни просил других девушек изображать смущение, у них не получалось. Все равно чувствовалась фальшь. А здесь все настоящее. Представьте себе воровка с Московского вокзала, а глаза - как у святой! - Она действительно святая,- сказал Люппо очень серьезно. - Вы ее знаете? - удивился скульптор. - Она хотела, чтобы вы ее фотографировали? - Кажется, на сей счет у нее имелись предрассудки. - Фотографирование обнаженной женщины против ее воли похоже на изнасилование. Но то, что сделали вы, называется святотатством. - Борис Филиппыч, вы меня не пугайте. Святые воровством не занимаются. - Откуда вам знать, чем занимаются святые? Голодному воровать не грех. Грех на этом наживаться. - Может быть, вы и правы,- примиряюще сказал ваятель.- Но пусть мою коллекцию грешниц украсит хоть одна праведница. - Вот что, продайте мне эти фотографии и негативы,- даже не улыбнулся Люппо.

- Я не продаю свои работы.- Скульптор слегка покраснел. - Я вам хорошо заплачу. - Деньги меня не интересуют. - Я поменяю их на любую икону. - Это становится интересным. Зачем вам фотографии? - Тогда не хочу, чтобы вы их кому-нибудь показывали. - Ценю вашу щепетильность. И все же мой ответ - нет. - В таком случае я буду вынужден прекратить наше знакомство. Колдаев убрал фотографии в пакет. - Что ж, если дело так серьезно, то даю вам честное слово, что никому их не покажу. Вас это устроит? - Я бы предпочел иметь снимки при себе. - Я и так вам много уступил. Что будете пить? - Сок. Хозяин пожал плечами, открыл бар и достал бутылку. - Знаете, Борис Филиппыч,- сказал он, цепляя на кончик вилки соленый рыжик,сколько лет мы с вами знакомы, я ничего не могу понять. Странный вы, ей-богу, человек. Я вас иногда даже боюсь. Вина вы не пьете, в хорошей еде толка не понимаете, женщинами не интересуетесь, наркотики не употребляете, к деньгам и дорогим вещам равнодушны. Разве что табак любите, но, согласитесь, для полнокровной жизни этого мало. Люппо поморщился. - Что вы понимаете в полнокровной жизни? - Да мне как-то жаловаться не приходится. Во всяком случае, удовольствий хватает. -- Для художника признание убогое. Хотя в ваших устах оно меня не удивляет. - Вы хотите меня оскорбить? Борис Филиппович достал трубочку. - Вы никогда не задумывались о том, почему в той же живописи, архитектуре или литературе нет ничего близкого к уровню средневековья или Возрождения? Ни одного из художников нашего времени рядом нельзя поставить с Леонардо или Микеланджело. Ни одно современное здание не сравнится с храмом Покрова на Нерли, ни один писатель - с Шекспиром. - И почему же? - спросил Колдаев насмешливо. Его всегда забавляло, когда он слышал дилетантские рассуждения об искусстве. - Людская порода измельчала. Чем больше нас становится, тем меньше удельного веса таланта выпадает на долю каждой человеческой особи. И вот результат. Модный фотограф спекулирует женским телом, успешливый скульптор наживается на человеческом несчастье только ради того, чтобы получать как можно больше удовольствия. - Ну и что? - Удовольствие - слишком примитивная вещь, чтобы делать его своей целью. Наслаждение от женского тела обычно преувеличивают, алкоголь и наркотики просто затупляют ощущения, обладание дорогими вещами лишает людей воли. Хотя большинство сейчас именно к этому и стремится. - Не понимаю, что в этом плохого? - повторил скульптор, скрывая досаду. - Вам сорок лет, и вы не создали до сих пор ничего стоящего. И никогда не создадите. Ваш потолок - потакать инстинктам похотливых самцов. - Вы забываетесь! - Я намеренно вас оскорбляю, потому что вы оскорбили меня, и даю вам понять, насколько это оскорбление сильно. Неужели же вам мало разнузданных девок, что вы силком заставили сниматься эту несчастную? - Если вы такой чистый, зачем тогда сюда приходите, да еще советы мне даете?

- Я хочу вам помочь,- ответил Борис Филиппович очень серьезно.- Ваша душа грязна, но не мертва. Вам была послана святая отроковица. Послана для того, чтобы вас остановить. Но вы этого не поняли и осквернили ее образ. - Ну вот что,- сказал Колдаев, зевнув,- мне эта мистика порядком надоела. Я предлагаю вам пари. Я вылеплю вашу святую в обнаженном виде, и поверьте мне: моя работа ничем не уступит Микеланджело. Если я выиграю, то сделаю с этими фотографиями все, что захочу, если проиграю - отдам вам. - Вы только зря потратите время. Гроссмейстер налил еще водки и подумал о том, что зависть - один из отвратительнейших пороков, хотя до этой встречи он менее всего был склонен подозревать в зависти Бориса Филипповича. И еще пожалел о том, что связал себя словом и не сможет никому показать новые работы. Но идея вылепить обнаженную воровку неожиданно его захватила.

Глава IV. Скульптурный гамбит

Вечером Колдаев поехал на Московский вокзал. Там было шумно и людно, торопливо проходили нарядные мужчины и женщины с добротными дорожными сумками и чемоданами, слышалась иностранная речь, и раздавался смех. Но, когда все дорогие поезда, которыми ездил в Москву обычно и он, ушли, залы ожидания наполнились совсем другой публикой. Бледные, худо одетые, утомленные его соотечественники сидели на лавках, уронив головы. Колдаев бродил по вокзалу час, другой, третий, пока не зарябило в глазах, и это бесцельное блуждание настроило его на философский лад. "До чего же отвратительное место! - подумал он, продираясь между чемоданами и спящими на полу людьми.- И почему они так живут, почему терпят и сколько станут терпеть еще?" Безумные многочасовые очереди в кассы и в буфет, женщины в очереди в туалет, женщины на его фотографиях - унижение и красота, как все здесь переплелось. Потом они поедут в переполненных общих вагонах, с детьми. Запах колбасы, чеснока, соленых огурцов, крутые яйца на газетке. Сколько дней они так живут и сколько дней жила здесь эта Маша и так же стояла в унизительной женской очереди! Он вдруг подумал, что, ощущая себя частью элиты, не зная бытовых неу-добств, грязных запахов, толкотни, спертости, он не знает и своей страны и никто из его гостей ее не знает. Их мир с момента рождения в привилегированных родильных домах до похорон на специальных кладбищах отгорожен от этих залов ожидания и очередей, и теперь Колдаеву подумалось, что в этом было что-то неправильное. - Мужчина, ищете кого? - Что? - Он с трудом очнулся от красивых мыслей. Симпатичная, совсем не похожая на вокзальную проститутку, пухленькая рыжеволосая девица в мини-юбке тронула его за рукав. Говор у нее был мягкий, южный, а голос - глубокий и низкий, какой всегда волновал его в женщинах. - Может, я сгожусь? Колдаев задумчиво посмотрел на нее. - Ты здесь часто бываешь? Девица недовольно дернула головой. - Ну и что? Я, между прочим, с кем попадя знакомиться не стану. Мне... - Пойдем,- сказал он, не дослушав. Все было, как день назад, с молоденькой девушкой он поднимался по ступенькам своего дома. Сколько же он их сюда переводил: блондиночек, брюнеток, студенток, художниц, школьниц, учительниц, продавщиц, поэтесс и артисток, совсем молоденьких и замужних, русских, украинок, эстонок, евреек, иностранок! С иными он продолжал иногда встречаться, но ни одна его так не зацепила, как эта "святая". - Ничего себе! - присвистнула девица, развалившись в кресле, так что юбка задралась до черных шелковых трусиков.- И вы тут один живете? Он достал из ящика стола коробку и, не выпуская из рук, показал проститутке одну из фотографий. - Ты эту девушку знаешь? - От сучка! А клялась, что не работает. У вас тут что, женщин голых фотографируют? Так это и я могу, если заплатите. - Где она сейчас? - А х... ее знает! Но на вокзалах больше точно не будет. Ишь цаца какая гладенькая! Фотокарточку еще надо было б попортить, чтоб знала, как врать. - Если ты ее когда-нибудь еще увидишь, дай мне знать,- сказал он и протянул девице деньги.- А теперь все, иди. Оставшись один, Колдаев затосковал и даже пожалел, что прогнал молодую шлюшку,- с ней было бы веселее скоротать этот вечер. Подкатившая к нему тоска ничего общего не имела с той легкой хандрой, что он чувствовал с утра. Взгляд скульптора бессмысленно скользнул по полутемной зале, заготовкам могильных бюстов и остановился на иконе Богоматери. Темная, старинная, она стояла у него на столе, в полумраке как живые мерцали глаза, и он подумал о том, что человек, ее нарисовавший, себя обессмертил. Никто не знает и никогда не узнает его имени, хотя, вероятно, иконописцу было это не важно, он ведь считал себя только кистью в руках Бога. Но икона осталась, и любой сколько-нибудь понимающий в искусстве человек будет ею восхищен. От него же, Колдаева, останется масса работ на самых дорогих кладбищах, но ничего общего с искусством они иметь не будут. Долгое время эта очевидная мысль его не слишком волновала, теперь ему вдруг сделалось страшно. Он подумал о том, что когда-то в молодости мечтал о великой славе и ни за что на свете не согласился бы променять ее на достаток и покой. Он бы предпочел стать безымянным творцом шедевров, принять за это любое страдание, терпеть нужду, гонения и болезни. Его жизнь сложилась иначе, и не ему было о ней жалеть, он сам ее выбрал, но хотя бы одну работу, одну настоящую вещь ему сделать хотелось. Никто и никогда не пытался соединить женскую наготу и женскую святость. Никто и никогда не изображал обнаженных мадонн - он будет первым. И сделать это надо было теперь, пока в его случайной натурщице было то очарование молодости и девственности, которое так хотелось ему выразить. Он смотрел на фотографии обнаженной девушки и чувствовал возбуждение иного рода - ему хотелось лепить. Он давно уже не помнил этого зуда в пальцах, желания разминать глину, этого сродни охотничьему азарта. Много лет занимаясь штамповкой могильных надгробий, набив на этом руку, делая все без особого труда и зарабатывая большие деньги, он отвык от работы. Прошло три дня, пухленькая проститутка с вокзала больше не появлялась, натурщицы не было, но имелись фотографии, и он решил попробовать лепить с них. Ничего нового для него в этом не было - почти все свои нынешние работы он так и выполнял. Разница была лишь в том, что все его модели были мертвы, а эта - жива, и, когда наутро Колдаев приступил к работе, его охватил некий холодок. Он подумал, что вылепленная скульптура может отнять у его невольной натурщицы жизнь. Но эта мысль не испугала, наоборот, взбудоражила и подхлестнула его: именно по линии жизни и смерти, подумал он, и должна проходить та грань между искусством и доходным ремеслом, которую ему хотелось хоть единожды перейти.