Весь этот рок-н-ролл - Михаил Липскеров

Это ты меня куда привел, песик? Ух ты! Это же сауна дяди Мика. Меня как-то раз сюда с девушками привозили. ОМОН гулял. Только-только с Кавказа приехали. Ужас был один. Так-то ребята нормальные, не то что наша ментовка. Выпивка, жрачка, разговоры, а потом как выпили хорошо, так сразу – звери. Не то чтобы совсем звери, а еще сопливые. Головы у них детские. Им не к шлюхам, им бы к девочкам. В парк – на карусель, в комнату смеха и много-много мороженого. Вот тогда, может быть, человеческое и вернулось бы. А то, кто за голову держится и качается как болванчик какой, кто стонет, кто каждую минуту руки мыть бегает. И девушек не шворят, а пытают. С ревом каким-то. Как будто мстят кому. А ведь нас им на радость привели, а не на злобу. Неужто война, как думаешь, песик? Так зачем ты меня сюда привел, песик? Денежку заработать? Да не надо, песик, я уж как-нибудь себя до Джемми без этого донесу. Чистой. Я понимаю, песик, откуда у тебя деньги?.. Здравствуйте, дядя Мик… Нет, нет, я мимо шла. Вы меня с кем-то перепутали. Я же Джанис Джоплин со свалки. Меня ждете? Все свободно? Песик, что-то я не очень… Иду, иду… Да не надо, тетенька, я сама разденусь. Песик, как же так? Я же вся в синяках… Господи боже ты мой, сколько лет себя на свету не видела… Ужас… Смотреть нельзя спокойно. Кожа висит, как груди, глаз дурной, жопа вот-вот на пятки свалится, все – синее, а руки… Хоть бы их не было… Какой, на хрен, Джемми, размечталась шахна передраная… Через год-другой тебя уже чурки не возьмут, а еще через пару прибьют да там же на свалке бросят. И из первого же самосвала и засыпят. Пойдем отсюда, песик… Не судьба мне… Уже никуда не судьба. Кроме как назад. Ну да не первая, не последняя…

Господи, это что такое? Песик, ты видишь? Синяки куда-то улетают… Я их вижу! Вон они в трубу утягиваются… А другие прямо на глазах растекаются…

А руки, кожа-то кожа! Это не руки, а две большие птицы! Где-то я это слышала… От Михаил Федоровича, что ли? Забавный дед, слуха ни хрена, а как выпьет, так сразу петь, и всегда что-нибудь старое. Девушки плачут все равно что по себе. И тут, как чувствуют, жены за ним: то одна, то все трое… Присматривают, чтобы его по пути, не дай бог, кто чего… На свалке же не только свои, а и проходящий люд ошивается. Который уже совсем без человечьего. Так им Михаил Федорович, не Михаил Федорович… Без никакой… А как его месяца три нет, даже мамка волноваться начинает. Дедок-то хлипкий. Его, может, еще на один-два запоя хватит, а потом на пару с белкой в дурку… Вот все его кореша солидные там, за стеной дурки у него их – до хрена, и две жены-покойницы тоже за стеной дурки, а с ним белка одна… А руки, как две большие птицы, взмахну и взлечу…

Песик? Как же так, ты – внизу, а я – наверху. А вокруг ангелы нарисованные меня на руки подхватывают и кружат в танго, музыка знакомая, а слова «То остатня недзеля»… Ангелы, мне еще рано, отпустите меня, мне к Джемми надо. Я знаю, с вами будет хорошо, но сначала – Джемми… Куда вы меня? Пар снизу поднимается… А может, вы не ангелы? Может, вы бесы? Как бабушка Кайли говорила, когда у нас останавливалась по пути к старцу Снуппи Догу на моление о ниспослании, а чего, я уже забыла… Точно – бесы. В пар меня опускают, в кипяток кипящий, огненный… За грехи мои… Ох горячо! Ох горячо! Ох хорошо! Ох сладко! А вода прозрачная… До самого дна… А по воде, даром что горячая, розовые лепестки плавают. И пахнут ведь, пахнут! Песик, ты когда-нибудь слышал, что розовые лепестки пахнут? Мутня какая-то. Розы не пахнут… Раньше, возможно, и пахли… Так это ж какая вещь может… Вот целые шесть соток – и все в розах, и запах невыразимый… Как из дверей салона красоты, что на Ленина. Нет, раньше точно пахли. При Сталине. Снижение цен было, и розы пахли. Михаил Федорович рассказывал. У него как-то восемь рублей было, и он с какой-то дамой и ее кавалером приобрели в гастрономе на Петровском бульваре бутылец за двадцать один двадцать, а на оставшиеся два восемьдесят – розу даме. И потом этой розой задышивали. Правда, романтично? А мне никто никогда розой задышивать… Одно слово, сраная жизнь, когда розы не пахнут. А что это за девки ко мне подплывают? Лесбиянки, что ли? Так я, песик, не по этому делу… Но как ласково… Нежно так… И сиськи уже не свисают, а торчком, и соски не в землю уставились, а в стороны с любопытством поглядывают. И такое хорошо наступило… И вода, хоть и мыло стекает, по-прежнему прозрачная. И я в ней почти растаяла, потому что тела своего не чувствую. А девки эти и не лесбиянки вовсе, а так, сестры мои, другие откуда-то, которые меня очищают для встречи с Джемми, чтобы мой розовый запах смешался с его запахом пота, чистым запахом пота. САМЫМ ЧИСТЫМ ЗАПАХОМ. И вдохну я этот запах носом, увижу этот запах глаза в глаза, всосу этот запах губами своими. И будет мне счастье.

Иду, песик… Спасибо, тетенька, я сама вытрусь. Вот только мне трусики надо постирать, а то у нас там вода холодная… Как сожгли?!

Песик, как же… Ой, бля, халат какой… Девки меня увидят, охренеют. Как так – не увидят? А для чего ж, если никто не увидит? Чтобы позавидовали?.. Ну ладно, ладно… А поесть чего-нибудь? Ну как чего? После такого-то… Чтобы все по-лучшему. Шампузик полусладкий… Салат оливье… И с крабами… Нет, прямо в оливье… Поверх икры… И горячее… горячее… горячее… горячее… Бифштекс рубленый с яйцом! И стакан кофе с молоком… Только сейчас у меня денег нет. Но я отработаю… Хотя как? Я же к Джемми… Песик, не надо… Я в общем-то не очень… Мне фигуру теперь беречь надо. Как не надо платить? Хотя раз за баню никто не требует, то и за жрачку…

Ух ты! Какой кафе-бар у вас, дядя Мик!.. Мужик, ты не волнуйся, я сама расплескаю. Песик, тебе наливать? Что значит «не пьешь»? Ты ж не обычный песик, а так сказать… Даже не знаю… Трехногий! Ну, не хочешь, не надо… Ух, какой шампузик! А салат… Ой, как… Никогда, бть, такого не… а бифштекс… его что, из мяса, что ли?.. Ну, кофе… А тортика можно? С розами из крема… Я в каком-то кино видела… Такой большой и розы из крема… А потом я прямо обоссалась, когда мужика одного мордой в этот торт, и все розы у него на роже помятые… Вот-вот, именно что… И розы прямо как вылитые… И вот рожа, как у того мужика, торта просит. Это я смешно сказала… Правда, песик? Ты чего молчишь? Ну правда, ты на него посмотри. Ну как в такую морду не заехать? Тортом… Ну! Мы потом ему заплатим… У тебя ж ведь денежка есть. А мне интересно будет… Не все ж мне – в морду. Пусть и еще кому… Тебе что, песик, денежек жалко? Какой, на хер, человек? Такая же обслуга, как и я. Только меня шворят на свалке, а его – в ресторане. А вся разница, что его морда дороже стоит, чем моя шахна. Не смотри на меня так, песик… Не смотри… Я тебя очень прошу, не смотри… Ну что ты мне душу мотаешь, псина? Ну слово хоть скажи! Ну, не подумала я… Это шампузик во мне говорит. Полусладкий. Прости, песик. Дяденька, простите. Это я так, шутейно… Ну не смотрите на меня так. Ну не со зла… Не надо мне ничего! Возьмите ваши халаты, розовый запах свой возьмите, и жратву вашу я сейчас выблюю, трусики мои верните… Я сама как-нибудь до Джемми доберусь… Только не смотрите на меня так, суки рваные, козлы вонючие… Господи, слова сказать нельзя… И за что мне? Лучше в морду дайте… Только не смотрите так… Не будете, дяденька? Песик, он, правда, на меня так смотреть не будет? Спасибо, дяденька. Песик, ты ему на чай побольше дай, а то неудобно как-то получилось… Это у меня вырвалось.

Да, а где шмотки мои? Джинсы были, блузка и кожанка из дерматина. Она хорошая. В темноте не видно, что у нее ворот порван. Да не сильно… Это Фред прокусил. Дог господина Де Неро, хозяина нашей свалки. Он как-то подъехал к офису с дядей Кейном переговорить, вошел в вагончик, а дог его – такой белый с черным – снаружи болтался. А как увидел меня, сразу бросился и лизать… И весь дергается. Я закричала… Такая страхолюдина тебе в морду. А слюна густая и липкая. И тут господин Де Неро с дядей Кейном вышли и – в смех… А мне и невдомек… И тут господин Де Неро бумажник вытащил, а из бумажника, светлой кожи такой, баксы, штук пять бумажек и все – сотенные… Я за ними нагнулась, а дог этот в меня своим алым штырем тычется. И пока я их собирала, он меня отымел. Хохоту было! А мне что, пять сотен баксов. За собаку. А человек – пять сотен деревянных. Только потом эти баксы сувенирными оказались. Это, оказывается, господин Де Неро так пошутил. Чтобы смешно было. А иначе зачем шутить, если не смешно? Это, песик, охеренно смешно, когда собака девушку шворит. За сувенирные доллары. А за настоящие – какой смех? Никакого юмора нет. Если за шахну настоящими долларами… Если собака… Породистая… Да я и не почувствовала даже. Дог – он поменьше человека будет, ну и штырь у него соответственный. Чибрышек. А так что ж, пошутили люди. Хорошо пошутили. Очень хорошо. Чтобы всем смешно. И господину Де Неро, и дяденьке Кейну, и мамочке, и Клауди, которую черный, который с господином Де Неро, в вагончике жарил раком, и она в окошко все видела. И черный смеялся, когда Клауди раком жарил, и в окошко на все смотрел. Жарил и хохотал. Дог его заводил. А когда Клауди отжарил, то вышел и мне, пока я не встала, засадил. Но так, формально. У него же сразу после Клауди не встал. Это он для смеха мне засадил. Для шутки. Мы, говорит он догу, теперь с тобой молочные братья. И мне стольник кинул. Он-то потом настоящим оказался. А потом дом господина Де Неро кто-то поджег… Нет, ты не подумай, песик… Они бы обязательно меня нашли… И дог сгорел, и домработница ихняя, и двое детишек от первого брака, которые из Швейцарии на каникулы приехали, а жену, русскую, черный вытащил. А может, и не ее… Сейфа не нашли. Но жену потом вместе с черным в их ресторане в Замудонск-Тагильском другие черные из автоматов расстреляли. И ни одной самой малой рюмки при этом не разбили.