К вам обращаюсь, дамы и господа - Левон Сюрмелян

Глава седьмая

ПО ДОРОГЕ СМЕРТИ

К вечеру в американскую миссию явилась группа хорошо одетых турок. Это были члены комитета Иттихат. Они сказали, что американцы не имеют права держать у себя армянских детей, и что мы тоже должны быть сосланы. Я хотел перепрыгнуть через забор и убежать, но уже темнело, и я испугался.

Я не знал, что делать. Турки собрали всех мальчиков и несколько девушек, работавших у американцев уборщицами, которые до прихода турок дали нам поесть хлеба с маслинами. Охваченные паникой, девушки пытались спрятаться в комнатах и чуланах. Но турки их нашли. Я тоже хотел как-нибудь спрятаться или убежать и всё поглядывал на виднеющиеся из-за ограды черепичные крыши, которые теперь на закате приобрели зловещий огненно-красный цвет.

Ещё один друг нашей семьи — адвокат-грек, который жил на нашей улице и имел большие связи, добился разрешения удочерить двух моих сестёр. Наши это обсуждали, когда я был ещё у тёти Шогакат. Узнав, что мне нельзя больше оставаться в американской миссии, он и меня решил усыновить и прислал за мной человека, который отвёл меня в его дом, где ждали меня мои сёстры. Оттуда мы все отправились в Сераи — государственное учреждение, и турок-служащий записал наши имена в огромную книгу. После этих формальностей мы уехали на загородную виллу грека, думая, что уже спасены.

Несколько дней мы жили среди друзей в полном достатке, но это вовсе нас не утешало, а скорее усиливало наши страдания. По ночам, когда мы ложились спать, Нвард и Евгине плакали. Евгине не было и семи, но она уже многое понимала.

Но вот и наступил роковой день 1 июля. Нашему народу был вынесен смертный приговор. Через неделю после того, как мы поселились у адвоката, он получил приказ выдать нас обратно правительству. О нас должны были позаботиться приюты, которые правительство великодушно открыло для армянских детей, чьих родителей сослало.

Жандарм отвёл нас в пустующий армянский дом — довольно большое здание — и мы подумали: это западня, нас убьют здесь тайком.

— Не бойтесь, — сказал жандарм, — скоро этот дом будет полон армян.

Жандармы привели туда сорок навзрыд плачущих девочек и пятнадцать угрюмых мальчиков моего возраста. Все они были католиками. Католики традиционно находились под защитой французского и австрийского послов и поддерживали тесные связи с иностранцами. Многие даже дома говорили по-французски, поэтому они надеялись, что их не тронут, но увы!

Через несколько дней жандармы привели группу женщин и детей. Мы были вне себя от радости, когда среди прибывших нашли тётю Азнив, Викторию, Вардануш, младших сыновей дяди Гарника — Микаэла и Симона — и десятилетнюю дочь Зепюр. Тётя Азнив поведала нам, что папу и маму не сослали, что они заперлись в нашем доме, который турки каким-то образом упустили, возможно, потому, что мы жили на греческой улице и были тут единственными армянами. А всех других армян утром первого июля вывели из собственных домов и погнали в Месопотамию.

— А вдруг турки их найдут? — Нвард ахнула. Тётя Азнив глубоко вздохнула, закрыла глаза и перекрестилась.

— Молитесь, чтобы их не нашли. Может, доктор Метаксас спасёт их и отправит в Сумелас к своей семье. Да пощадит нас бог!

Другой обнадёживающей новостью явилось то, что по приказу Ремзи Сами-бея двух наших бабушек устроили в правительственный госпиталь, управляющим которого был он сам. Откуда нам было знать, что и они приговорены и вскоре умрут, выпив отравленного кофе. Во всяком случае, это был менее жестокий способ убийства.

— А ты не знаешь, что с дядей Левоном? — спросил я у тёти Азнив. О нём я беспокоился больше всех.

— Его арестовали и выслали морем. Дорогие мои, я уже не знаю, кого оплакивать больше — мёртвых или живых. Слёзы мои иссякли.

Перед заходом солнца мы увидели нашу бабушку — мать моего отца — у окна третьего этажа госпиталя, недалеко от нашего приюта. Я крикнул: «Нэнé! Нэнé!» и помахал феской, но она не услышала меня. Хотел бы я знать, о чём она задумалась. Сидела неподвижно, будто она не наша дорогая нэне, а какой-то призрак в её обличье. Сидела и смотрела, как заходит летнее солнце, молчаливо и беспомощно выражая свой протест человечеству и богу. Мы были уверены, что она отказывается говорить с Ремзи Сами-беем, да и с любым другим турком из персонала госпиталя. Она была своевольна. А когда солнце зашло за мыс Йорез и стало темно, она растаяла, как видение. Больше мы её никогда не видели.

С нами обращались, как с заключёнными, и не разрешали выходить из здания. Нашими единственными посетителями были местные руководители Иттихата — элегантные, подтянутые турки. Многие из них уже жили на прусский лад, и могло показаться, что их единственной заботой были наши удобства и благополучие. Они пробовали нашу пищу на вкус, справлялись о нашем здоровье и были всегда готовы снабдить нас всем необходимым. По отношению к привлекательным девушкам — а среди нас было несколько со вкусом одетых хорошеньких барышень — они вели себя как галантные кавалеры. Как-то раз одна из девушек, пользовавшихся благосклонностью иттихатовцев, попросила швейную машинку. Очень скоро носильщики принесли с дюжину швейных машинок вместе с полным содержимым армянского магазина тканей. Девушки занялись шитьём новых полотенец и одежды для всех. Мне досталась пара коротких штанов. Те, в которых я до сих пор ходил, уже порвались от лазания по деревьям. Одни брюки служили мне неделю, не больше. Трудно было поверить, что все эти люди, такие обходительные и вежливые, напускающие на себя любезность и благожелательность, — палачи моего народа.

Мы уже недели две жили в нашем приюте, когда вдруг турок принёс нам письмо от отца и одеяло. Письмо, адресованное тёте Азнив, было отправлено из Гюмушхане. Она всё перечитывала его, озадаченная содержанием. «Мы с матерью только что благополучно приехали в Гюмушхане, — писал отец. (Я цитирую письмо по памяти). — В ссылку мы едем на фаэтоне. О нас не беспокойтесь, нам обещана полная безопасность. Проследи, чтобы дети не простужались и не нарушали своей диеты. Не давай им жареной пищи. Я посылаю тебе одеяло, чтобы быть уверенным, что они не простудятся».

Почерк был отцовский, в этом не было сомнения. Позже мы узнали, что отец и мать сдались полиции после трёх недель затворничества. Отец потерял рассудок. Когда жандармы вели их по улицам, как двух пойманных преступников, мама громко рыдала: «Верните мне моих детей! Где мои дети? Куда вы их увели?» Греки, слышавшие её отчаянные вопли, закрывали окна и плакали.

Но мы не плакали, молча перечитывая письмо отца. Бывает горе, которое невозможно передать словами и слезами.

Город Гюмушхане, в шестидесяти милях от моря, славился яблоками и грушами. Позаимствовавший своё название от серебряных копий, город сейчас приобрёл новое ужасное значение как главный пункт на пути в ссылку, где навсегда исчезали сосланные из Трапезунда. Наши родители доехали до Гюмушхане и, очевидно, пользовались определёнными привилегиями, в которых другим было отказано. Им был предоставлен фаэтон, они имели возможность переписываться с нами, но далеко ли они могли уйти из Гюмушхане? Мы сомневались в этом и совершенно не надеялись увидеть их вновь.

Принёсший письмо добродушный с виду турок представился другом отца и хотел взять нас к себе. Он уверял, что добьётся нашего освобождения. Однако он не оставлял впечатления человека влиятельного и богатого; носил он шаровары, а не брюки. Мы не захотели разлучаться с Вардануш и детьми дяди Гарника. Мы разделим их участь, какой бы она ни была. Тётя Азнив чувствовала себя ответственной за наши судьбы. Кроме того, в нас был какой-то инстинктивный страх перед турецкими домами. Мы никогда не могли бы отречься от своей нации и веры и превратиться в турок. Мы решили — если нам суждено умереть, то умрём христианами.

Через несколько дней после прихода того добродушного турка мы с мальчиками сидели на персиковом дереве, когда в саду внезапно появился жандарм и движением штыка приказал нам спуститься вниз. Мы с ужасом повиновались. «Нам даже на деревья нельзя больше лазить», — подумал я. Он выгнал нас из сада.

— Куда вы нас ведёте? — спросил я его. Мне хотелось показать своим друзьям, что я не боюсь жандармов и могу даже с ними говорить.

— Сюргун, — ответил он. — Ссылка.

— Можно я сбегаю за феской? — Я старался казаться весёлым и наивным, будто не понимал, что значит «сюргун».

— Наверх нельзя, ясак дер, — рявкнул жандарм.

Во дворе мы присоединились к перепуганной толпе девушек, женщин и мальчиков. Тётя Азнив, Вардануш, Виктория, Микаэл, Симон стояли группой, дрожа перед наставленными на них штыками. Ни Нвард, ни Евгине, ни Зепюр там не было.

— Где они? — спросил я.

Мне ответили, что их оставили в здании вместе с остальными девушками. Двери были заперты, но изнутри слышались громкие крики девушек.