Слушай, смотри, люби - Барбара Картленд

— Я вижу, мне тоже придется возобновить с ней знакомство.

Мисс Бриггс говорила таким искусственным тоном, что было совершенно ясно, что она уже это осуществила.

Но Темпера понимала, что они с мачехой не могут позволить себе тратить деньги на то, что она может сделать сама.

Кое-что из выигранных леди Ротли накануне пятнадцати фунтов можно было бы потратить на материю на новые ночные рубашки для леди Ротли и на ленты и кружева для отделки старых платьев.

Темпера была уверена, что во Франции это бы обошлось дешевле, чем в Англии, и решила, как только представится возможность, спросить полковника Анструзера, можно ли ей съездить в Болье, а еще лучше в Ниццу.

Она знала от других камеристок, что им часто предоставляли ландо для поездок за покупками.

Закончив стирку белья мачехи, она повесила вещи сушиться в ванной.

Темпере вспомнилось, как чудесно играл на море лунный свет, когда она смотрела в окно прошлой ночью.

Она решила воспользоваться моментом, когда в замке никого не было, и прогуляться по краю утеса, чтобы взглянуть на море и оглядеть побережье внизу.

Она видела из окна тропинку, огороженную от края низкой кирпичной стеной, увитой бугенвиллеей.

Там было невозможно пройтись днем, так как дорожку было видно с террасы, но сейчас в замке не осталось никого, кроме прислуги, а полковник Анструзер, как ей удалось узнать, ложится рано.

Темпера надела бледно-лиловое платье, которое сшила себе после смерти отца.

Оно было очень простое, но белая шифоновая оборка вокруг шеи придавала ей очень юный вид.

На случай прохлады она захватила легкую шерстяную шаль, потихоньку выскользнула из дома и пошла по дорожке.

Вспыхнула первая вечерняя звезда, мир был залит вечерним светом, как будто ночь окутала сон смертных своим волшебством.

Цветы издавали сильный аромат, и с каждым шагом Темпере все больше казалось, что она погружается в какое-то доселе неведомое ей очарование.

Тропинка становилась уже и вилась теперь меж душистых кустов, поднимаясь все выше, словно в зеленом туннеле.

Наконец Темпера оказалась на мраморной площадке с четырьмя греческими колоннами, на которых покоилась плоская крыша.

Площадку окружала кованая балюстрада, предохранявшая гуляющих от падения в пропасть, на голые скалы.

Темпера присела на мраморную скамью и испустила вздох наслаждения.

Она чувствовала себя всемогущей, как должны были чувствовать себя богини, созерцая мир с высот Олимпа.

Глядя на звезды, она произнесла благодарственную молитву за то, что ей дано было узреть это дивное место.

Наступил момент, когда, как учил отец, она должна была смотреть и слушать.

Перед ней открывался вид, который пытались запечатлеть великие мастера, но даже при всей их гениальности они не смогли во всей полноте воспроизвести совершенство природы.

Темперу охватило такое же чувство, с каким она смотрела на «Мадонну в храме», как будто эта красота проникала ей в душу, вызывая отклик, который она раньше никогда не испытывала.

Она не знала, сколько просидела в задумчивости — не то в молитвенном состоянии, не то в экстазе.

Исчез последний отблеск дня, и в небе засиял серебряный полумесяц, дополняя своим мистическим светом величие звездного неба.

Внезапно Темпера услышала шаги, и между ней и небом возникла темная тень. Она вглядывалась в нее, стараясь понять, была ли эта тень реальностью или одним ее воображением.

— Я так и знал, что найду вас здесь, — услышала она знакомый голос — Ни один художник не может устоять перед этой панорамой.

Темпера промолчала.

Она почувствовала, что так и должно было случиться, чтобы герцог оказался здесь в эту минуту, но в то же время какой-то голос твердил ей, что надо встать и уйти.

Он присел рядом с ней. Темпера взглянула на него и тут же, робея, отвернулась.

— Кто бы, как вы думаете, мог воспроизвести такую красоту? — спросил он.

Поскольку он вызывал ее на разговор, Темпера ответила откровенно:

— Наверно, Тернер мог бы отдать ей должное.

— Вы имеете в виду «Лунную ночь в Гринвиче»?

— Да, но здесь гораздо красивее.

— Согласен с вами, и, вероятно, у Тернера все-таки лучше получаются восходы.

— «Восход с морскими чудовищами»… — пробормотала Темпера. И вдруг опомнилась: — Если все… вернулись… ее милость… она меня ждет.

Она хотела подняться, но герцог удержал ее за руку.

— Никто еще не вернулся, — сказал он. — Я терпеть не могу рулетку и предпочитаю любоваться лунным светом.

Прикосновение его руки вызвало у нее странное чувство. Это было что-то, что она ощутила в глубине души, в биении собственного сердца. Но это было не только ощущение, но еще и мысль, и даже нечто большее.

Испугавшись собственных мыслей, она сказала:

— Я должна… поблагодарить вашу светлость за холсты.

— Вы закончили картину?

— Да.

— Я почти надеялся, что она меня ждет.

Темпера промолчала, и он продолжал:

— Вы ее покажете мне? Это было мое условие, если вы помните.

Он убрал руку, и у Темперы возникло странное желание попросить его, чтобы он ее не убирал.

— Я… сегодня положила картину вам на стол… но потом убрала ее обратно.

— Почему?

— Мне показалось, что картины в вашем кабинете… смотрят на нее с презрением.

— Не могу поверить, чтобы нашелся кто-то среди великих мастеров, кто станет презирать заинтересованных и преданных учеников.

— Я не могу привести примера, — возразила Темпера, — но уверена, что они… презирали… самонадеянных.

— А я уверен, что это качество вам никак не присуще.

Темпере снова подумалось, что какой-то странный получается у них разговор и ей вовсе не следовало бы вести его с герцогом.

— Я хочу увидеть вашу картину, теперь, когда вы ее закончили, — сказал он, — и буду считать, что вы нарушили слово, если вы не отдадите ее мне завтра.

— Как она могла вас заинтересовать? — с жаром спросила Темпера. — Когда вы обладаете такими замечательными, такими совершенными полотнами, что все, о чем бы я мечтала в жизни, это смотреть на них и слушать, что они мне… говорят.

Эти слова вырвались у нее как будто против воли. Она услышала, как голос у нее замер, и снова подумала, как это все предосудительно.

— Какая именно из картин вызывает у вас такое чувство?

Темпера молчала.

Она хотела предоставить мачехе возможность сказать о картине, которая больше всего волновала ее саму, и чувствовала, что было бы предательством произнести это сейчас.

— Скажите, — настаивал герцог, — я хочу знать.