Золото мое - Антон Дубинин

Но лучше с кем-нибудь другим, не с этим человеком. В Риго было что-то явственно не так, хотя Гийом с его коротким разумом никак не мог докопаться — что именно.

— Не… Некогда. Мне до заката еще доспех чинить… и вообще… Скоро мессир Алендрок придет.

Отгородившись именем страшного франка, как щитом, он принялся мешать черпаком в котелке, отскребая пригорающую крупу от стенок. Щеки его горели от жара огня, так что белый крестик опять проступил следом от птичьей лапки. Риго пристально смотрел на этот крестик, насмешливо отмечая что-то про себя. «Иерусалимский откупник». Всем известно, что это за клеймо.

— Эх, — Риго встал, разочарованно потянулся — так что было слышно, как сладко хрустнули у него позвонки. — Ну ладно. Значит, в следующий раз. Коль скоро ты своему сеньору так верен… во всех отношениях… Но надо же иногда и отдыхать. Получать хоть какое-нибудь удовольствие.

— Ты… о чем? — с противным сосущим ощущением в сердце Гийом поднял голову. Он сидел на корточках у огня, с ломаным хворостом в руках; коленки его в растянутых грязноватых шоссах торчали, как лапы у комара.

— А то ты не знаешь, — улыбаясь, как искушение святого Антония, тот смотрел на него через дым; понятно, зачем все время встряхивать головой, если волосы такой неудобной длины: ранее короткая стрижка еще не настолько отросла, чтобы челка заправлялась за уши. Черный, тонкий и красивый, Риго вызывал легкое отвращение. Он в самом деле походил на небольшого ловкого нечистого.

— Слушай, Гилельм, неужели тебе в самом деле нравится твой… франк? Он же старый, и такой мужлан на вид. Или ты его до себя допускаешь из соображений… вассальной верности? А может, он тебя заставляет?

Гийома затошнило. Что-то новое, розоватое и гадкое начало заливать ему глаза — и он очень удивился бы, узнай он, что это ярость. Вот Алендрок ее сразу бы распознал.

А для его оруженосца ярость была таким новым чувством, что он даже слегка потерял голос.

— Не злись, — примирительно посоветовал его черный невысокий враг по ту сторону костра. — Я же не собираюсь никому доносить. Кто знает такие штуки, тот и сам все поймет, а до остальных какое нам с тобой дело? Я же к тебе по дружбе пришел.

— Дружбе? — выдавил Гийом, руки которого так тряслись от гнева, что почти весь хворост рассыпался по земле. Он рывком встал в рост — и едва не упал, потому что ноги, оказывается, затекли и покалывали под коленями холодными иголочками.

— Дружбе. — Риго сделал движение в его сторону, совсем маленькое, даже не шаг, но лицо его странным образом приблизилось, Гийом различал каждую морщинку смеха, лучом прочерченную к виску, каждую темную веснушку на скулах. — У нас с тобой куда больше общего, Гилельм. Нам может быть вместе очень здорово. Я тоже молодой, и не урод, и куртуазное обращение знаю… Как человек того же языка.

Терпение Гийома кончилось почему-то именно при звуке собственного имени. Тайного и настоящего имени на настоящем языке, которым его называл… Человек из тех, кого надо бы вешать.

Гийом бросил в Ригаута все, что держал в руках — это были остатки ломаного хвороста, сухие корявые ветки, пара из них упала в костер, одна — в кашу, в которой мгновенно и утонула без всплеска, а до врага не долетела ни одна. Юноша бы закричал — но сила, надобная для крика, вся ушла в бросок, и он выговорил очень тихо, давясь словами и дымом, почему-то как раз выбравшим момент повалить в его сторону:

— Грязный содомит… да о чем ты мне говоришь? Убирайся отсюда, дьявол, пока я не…

Пока я не убил тебя, или пока я не лопнул от ярости, или пока не что-нибудь еще. Но убирайся же ты отсюда, убирайся!

Риго, который неимоверным образом продолжал улыбаться, совершенно неустрашенный, пожал неширокими плечами.

— Ладно, как хочешь. Может, потом передумаешь? Если что — ты знаешь, где меня найти. Ты не обязан, в конце концов, тратить всю свою молодость на одного франкского громилу без передних зубов…

— Проваливай, — еще тише выдавил Гийом, следующим движением уже явно намереваясь ломиться на чужака и выталкивать его в шею, забыв, что тот старше, на полголовы выше и, наверное, сильнее. Риго на сей раз правильно истолковал его взгляд: даже улыбка слегка потускнела. Еще что-то хотел сказать, но только сплюнул в костер — слюна зашипела на угольях — и зашагал-таки прочь, засунув большие пальцы рук за пояс. На запястье, зацепленная петлей, болталась пузатая кожаная фляжка. Фляжка с чем-то очень вкусным и сладким.

Перед тем, как окончательно исчезнуть за Алендроковым красным шатром, оруженосец из Белькера еще раз оглянулся. Лицо его, молодое и грустное, выглядело в самом деле красивым и добрым.

— Эй, Гилельм, ты не злись, ладно?.. Я же только…

Тут-то он и столкнулся с Алендроком. Как всегда, краснолицым от жары, правда, в кои-то веки без шлема; он ехал верхом, пристегнув шлем к высокой луке седла, и конь под ним был незнаком Гийому: легконогий, золотисто-рыжий, красивой местной породы.

Риго учтиво раскланялся с рыцарем и наконец растаял в воздухе. Алендрок, буркнув что-то вроде приветствия, тяжело спешился и подозрительно глянул ушедшему вслед.

— Это кто еще такой?

Гийом, со смятенным, злым и красным лицом нагнулся к огню, чтобы снять вконец пригоревшую кашу, ответил невнятно и себе под нос. Алендроку пришлось переспросить.

— Этот? Ну, оруженосец… Оттуда, — Гийом невнятно махнул рукой в сторону имперских шатров. — Из тех, которые с немцами пришли…

— А чего ему надо было?

— Так… Поговорить. Провансалец же… Южанин… Как я…

— А какого ладана этот южанин тебе сказал, чтоб ты не злился? Я слышал. Вы что, повздорили?

— Да нет… Вроде бы нет, мессир.

Золотистый конек нервно перебирал ногами. Алендрок, притягивая к себе его точеную головку, потрепал коня по морде, кривя губы в одну сторону — так уж он улыбался, а иначе не умел.

— А этот — тебе, Гийом. У англичанина одного купил. Англичане, конечно, всегда рады дрянь подсунуть, но этот вроде ничего. Звать — Дофин.

Глаза Гийома расширились (даже стали на миг из длинных — круглыми).

— Конишка, конечно, хиляк, но на тебя пока хватит, — Алендрок снял седельную сумку, швырнул тючок — а шлем заботливо приладил поверх. — Ты пойди, пристрой его к Босану. Я тут с ужином сам разберусь.

Гийом, глаза которого так и остались расширенными, хотел поблагодарить, но вместо этого только похлопал ресницами и повел коня прочь. Лицо его горело, как натертое песком. Алендрок и его проводил мрачным взглядом — что-то последние несколько дней стал он внимательный, и этот румянец не укрылся от его бдительного блекло-серого ока. И пока он устраивал — гулять так гулять — все для ужина, даже стол поставил в кои-то веки, раз уж появились белые лепешки и гиеньское вино, вчера неплохо потрудились, а следующий такой же штурм этот крепкий город вряд ли выдержит, значит, можно расслабиться. Вот когда возьмем Аккон, подарю Гийому не такого конишку… И вообще не только конишку, клянусь святым Иоанном… Только если…

И потому он не смог не сказать Гийому уже за едой, так ерзая на трехногом стуле, что тот весь трещал, предупреждая, что может и развалиться:

— Слушай-ка. Я все думаю насчет того… черного парня. Ты, если вдруг кто тебе чего скажет, или еще что-нибудь… Сразу говори мне. Понял? Я… разберусь.

Гийом, в это время делавший глоток, к счастью, имел объективную причину и не отвечать. Он неопределенно помахал ресницами и попытался в очередной раз улизнуть прочь, внутрь себя… И заметил с ужасом, что мельничное колесо раздумья не подалось вперед от первого же касания, как это обычно бывало, слова жесты, словно застревая, не текли так гладко, как обычно. Может, это от того, что сам Гилельм опьянел? Белый, беспомощный, пьяный шевалье с размытым гербом, и имени королевы как будто не вспомнить… Сибилла, яростно сказал себе Гийом, ее звали Сибилла, это звук ее имени, проснись, проснись, отворись, дверца… Куда же я пойду, если ты закроешься. Ради Христа, отворись.

5. О гневе короля Ришара, и о том, как Гийом возжелал света Божия

Случилось так, что вечером четырнадцатого июля Гийом остался один в своем лагере.

С неделю назад он думал, что останься он один — будет очень радоваться. Спокойный вечер в полном одиночестве, а потом — золотая тишина, ночь сна в своей постели, просто сна — без горестных мучений, завершавшихся для Гийома всегда одинаково — гадливостью по отношению к собственному телу и бешеным желанием помыться с песочком. Конечно, к телесным ощущениям содомской любви он слегка привык, было уже не так больно, как в первый раз; и едва ли не более всего удручала необходимость спать в чужих, содрогающихся и потных объятиях. Он обычно тихонько дожидался, пока Алендрок заснет (а засыпал тот стремительно, за один миг) — и выбирался у него из рук — то отговариваясь перед внезапно разбуженным, что пошел по нужде, то просто выскальзывая, умудрившись его не разбудить. А на этот раз, впервые за ужасные две недели, подобных ухищрений не требовалось. Можно было просто лечь спать.