Опасная игра Веры Холодной - Виктор Полонский

— Я вам верю, — повторила она, переводя взгляд на портрет Нобеля, и, словно размышляя вслух, сказала: — Но из любого правила непременно существуют исключения…

— Это верно! — согласилась Амалия Густавовна. — Существуют. Наше исключение называется Владиславом Казимировичем Стахевичем.

«Стахевич, режиссер-аниматор, — вспомнила Вера. — Виленский поляк, родители были бунтовщиками, боровшимися за независимость Польши. Отец убит в перестрелке с жандармами, мать умерла от чахотки, воспитывался у тетки. Атлет-гиревик. Снимает картины в технике объемной анимации».

— Вот это — настоящий чеховский «человек в футляре»! — Амалия Густавовна говорила с выраженным неодобрением, кривя свои полные губы, несмотря на возраст не утратившие чувственности. — Нет, не в футляре — в сейфе! Замкнут, нелюдим, весьма недобр, скрытен. Невозможно понять, что у него на уме, но стоит только взглянуть, как сразу чувствуется, что ничего хорошего там быть не может. Крайне неприятный тип этот Стахевич! Но дело свое знает, за что его Александр Алексеевич и ценит. Снимает разных букашек из папье-маше, совсем как живых! Но этим все его достоинства исчерпываются. У меня при взгляде на него здесь, — Амалия Густавовна положила короткопалую руку на свою объемистую грудь, — холодом тянет. Слава богу, что Стахевич работает дома и редко появляется в ателье. Ему даже жалованье домой возят, такие у него privilиges[42].

«Пусть он работает дома, но все равно же имеет отношение к киноателье», — подумала Вера и попыталась вытащить из Амалии Густавовны еще что-нибудь о Стахевиче. Но та, к великому Вериному сожалению, ничего интересного рассказать не смогла, только талдычила про скрытность и замкнутость да про «холод на душе». А потом и вовсе ударилась в воспоминания о драматическом театре Анны Алексеевны Бренко, в котором когда-то училась азам своей профессии. Вспоминала целый час, до тех пор, пока ее не позвали гримировать актеров, снимавшихся в «Го́ре Сарры».

«Ничего, — утешала себя Вера, — первый блин всегда выходит комом. Во всяком случае, Амалия Густавовна может оказаться полезной. Мало ли что».

От душистого табачного дыма и раскатистого баса собеседницы у Веры заболела голова. Слева болело больше, чем справа. «Уж не мигрень ли у меня начинается? — испугалась Вера. — Вот уж чего не хватало, так этой напасти!» Посчитав, что на сегодня с нее довольно (да и на что она годится с больной головой?), Вера собралась ехать домой. Гардеробщику, при ее появлении заулыбавшемуся в щетинистые усы, Вера снова дала двугривенный и, пока тот совершал ритуал со щеткой, спросила будто невзначай:

— А что, Владислав Казимирович давно не появлялся в ателье?

— С прошлого вторника не были-с, — ответил гардеробщик. — Они вообще редко к нам наведываются. Заняты очень.

Стахевич определенно заинтриговал Веру. И то, что он не появлялся в ателье в день убийства режиссера Корниеловского, не имело ровным счетом никакого значения. Как говорится, «где имение, а где наводнение».

8

«Вчера вечером на Второй Мещанской, в доме Дамского попечительства о бедных, агентами охранного отделения был задержан опасный террорист Корабельский-Кнуров, разыскиваемый с 1908 года после покушения на начальника Киевского охранного отделения подполковника Еремина. Будучи окруженным 6-ю агентами, Корабельский-Кнуров отказался сдаться и открыл стрельбу, тяжело ранив одного из агентов. Ответными выстрелами террорист был убит».

В ночь с пятницы на субботу неожиданно потеплело. Не настолько, конечно, чтобы по улицам побежали ручейки (январь как-никак на дворе, не апрель), но настолько, чтобы было можно позволить себе пройтись до киноателье. Тем более что в списке рекомендаций профессора Побежанского значились и прогулки. «Гулять и вообще бывать на свежем воздухе как можно больше» — было написано в девятом пункте. Выписанными ей микстурами, укрепляющей и успокаивающей, Вера пренебрегла, даже в аптеку за ними заезжать не стала. Зачем ей микстуры (тем более что все они, как правило, горькие), если она чувствует себя бодро и нервы у нее в порядке?

Идти всю дорогу до киноателье пешком Вера не собиралась — две версты это слишком много для зимней прогулки. Она решила пройти сколько захочется, а потом взять извозчика. Предусмотрительно намазав щеки душистым кремом, предохраняющим от обветривания (крем был французским, и потому маленькая баночка стоила восемь рублей — ужас!), Вера вышла на улицу. В сумочке ее сегодня лежал блокнот и два остро заточенных карандаша. Деловой женщине положено делать записи и подсчеты. Вера надеялась, что блокнот в ее руках не вызовет ни у кого подозрений. На всякий случай она решила писать как можно непонятнее и даже придумала несколько «секретных» знаков. Решетка из четырех линий обозначала сильное подозрение, та же решетка, но с точкой посередине — сомнение, птичья лапка (латинская буква «V») с третьей, перпендикулярной чертой посередине — необходимость добавочных сведений и так далее. Для пущей маскировки Вера собиралась перемежать нужные записи какими-нибудь комментариями «делового» характера и «зашифровывать» имена и фамилии. С шифром пока еще не определилась — не то задом наперед записывать, не то добавлять лишние буквы, не то просто ограничиваться указанием инициалов.

Дворники уже успели расчистить тротуары от выпавшего ночью снега, поэтому идти было легко. Относительно легко, поскольку утепленное ватином драповое пальто было немного тяжеловатым. Зато в нем было тепло, и вообще оно очень шло Вере — и сидело хорошо, и цвет приятный, темный olive[43]. Любуясь своим отражением в витринах, Вера сама не заметила, как дошла до Голиковского переулка. Перекрестившись на купола церкви Покрова и попросив удачи на сегодняшний день, Вера остановила извозчика и доехала до киноателье.

Удача началась с «прибыли». Гардеробщик, улыбаясь Вере как родной, принял у нее пальто, но, когда Вера положила на откидную стойку двугривенный, отрицательно покачал головой и сказал:

— Очень уж вы меня балуете, сударыня. Каждый раз по двугривенному, это вам разорение, а мне искушение.

От столь похвальной нравственной стойкости Вера даже опешила немного. Улыбнувшись гардеробщику, она отошла было, оставив двугривенный там, где он лежал, но гардеробщик догнал ее и протянул двугривенный со словами:

— Довольно будет, сударыня, если раз в неделю осчастливите. А то мне неловко. У нас совсем не заведено благодарить за труды, киноателье не театр. Не дай бог, узнает Александр Алексеевич.

Пришлось взять денежку обратно. Заодно Вера достала блокнот и записала туда на французском «pr-v»,[44] а рядом поставила решетку. С чего бы это гардеробщику вздумалось отказываться от денег? Если считает, что Вера его слишком балует, то мог бы и от второго отказаться. Стесняется? Боится Ханжонкова? Или все дело в том, что Вера спросила про Стахевича? Ой, не так-то прост этот седой дядечка, как кажется. Надо было спросить, как его зовут, на всякий случай. Может, он тоже поляк и сочувствует Стахевичу? Впрочем, не похож — лицо курносое и скуластое, Рязань-матушку за версту видать. Вера решила для пользы дела попросить у Немысского список всех сотрудников киноателье с указанием их должностей. У ротмистра непременно должен быть такой. Как только раньше не догадалась? Со списком гораздо удобнее.

Сегодня Вера намеревалась начать с Ханжонкова. Выразить сожаление по поводу трагического происшествия, спросить, притворившись, что она ничего не знает, не найден ли убийца, попроситься понаблюдать за съемками какой-нибудь (желательно — романтической) картины, задать парочку деловых вопросов. К примеру, поинтересоваться годовыми оборотами киноателье. Но человек предполагает, а бог располагает. На подходе к кабинету Ханжонкова навстречу Вере попался Бачманов.

— Вера Васильевна! — радостно воскликнул он. — Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретил! Александр Алексеевич поручил мне быть вашим чичероне,[45] хотя, применительно к нашему аду, меня уместнее было бы считать Вергилием![46]

— Здравствуйте, Иван Васильевич, — церемонно отвечала Вера. — Вы, должно быть, преувеличиваете. У вас не ад, а очень милое киноателье.

— Ад, настоящий ад! — настаивал Бачманов. — Впрочем, скоро сами убедитесь. Я так и сказал следователю. Странный тип, впрочем, не важно… Вы, должно быть, хотели видеть Александра Алексеевича? А он уехал в Петербург, затем из Петербурга поедет в Берлин. Мало ему головной боли от производства картин, так он еще и аппаратуру хочет производить!

— А при чем тут Берлин? — «наивно» поинтересовалась Вера, подумав: уж не подался ли Ханжонков в бега?