Успеть ко второй луне - Владимир Прягин

Тощий Фрэнки сказал про неё: «Миль десять за городом».

А Эрик накануне исчезновения бормотал что-то про десятую милю.

Стэн вернулся за стол, взял ветхий дорожный атлас. Достал визитку доктора Гланца, прочитал адрес. Северо-западное шоссе… Ну да, вот на карте нужное место – три корпуса в окружении лесной зелени. От городской черты почти десять миль, вполне можно округлить.

Сам по себе этот факт, конечно, ещё ничего не значит. С большой вероятностью – обычное совпадение. Но выглядит всё равно подозрительно. С этой клиникой надо бы разобраться.

На всякий случай он заодно проверил по карте и остальные трассы, ведущие за пределы города. Но на них подходящих объектов не было. Северо-западное шоссе осталось единственным, где на десятой миле имелись значимые отметки.

Он закрыл атлас и машинально запихнул его в ящик. Взгляд зацепился за тетрадь Эрика, которая там лежала со вчерашнего дня. Повинуясь наитию, Стэн её вытащил, снова перелистал и не поверил своим глазам.

На одной из страниц появилась запись, датированная концом октября. Предыдущие же страницы по-прежнему пустовали.

Запись состояла всего из нескольких фраз – отрывистых и коротких. Судя по всему, Эрику было лень излагать подробности, и он лишь царапал что-нибудь второпях: «Хотел закончить пейзаж, но не получилось. Психанул, бросил. Спустился к Янушу. Очередной идиотский спор об искусстве. Ноль смысла, галлоны пафоса. День – насмарку, казалось бы. Но потом произошло странное. Без понятия, как это объяснить. Не могу подобрать слова…»

Когда Стэн дочитал до этого места, голова закружилась. Буквы размылись перед глазами. Он рефлекторно зажмурился, переждал дурноту и снова посмотрел на страницу.

На этот раз дневник удивил его ещё больше.

Запись стала длиннее и намного подробнее – вместо рубленых фраз возник полновесный текст. Как будто дневник уловил и расшифровал невысказанные мысли художника. Теперь это больше напоминало главу из книги.

Стэн погрузился в чтение.

8

Дневник

Собрались у Януша, как обычно, во второй половине дня – я, Жан-Люк, Франческо, рыжая Марта и её подруга-наперсница (третья или четвёртая за неделю; не уверен, сбился со счёта). Подруга, кажется, была под «волчком» – хохотала визгливо и невпопад, а её расширенные зрачки блестели, как черничные ягоды после утреннего дождя. За столом я оказался лицом к лицу с ней, прямо напротив, и она улыбалась мне похотливо, растягивая красные губы; её имя я не запомнил.

Чтобы не встречаться с ней взглядом, я смотрел за окно, на улицу. Там было на удивление светло – войлочный полог туч истончился, треснул, и в прорехе над крышами бледно синело небо. Эта цветовая пощёчина кирпично-серому городу волновала меня, приковывала внимание, но я понимал, что лазурный проблеск недолговечен и эфемерен, что он зарастёт бесследно через минуту. Я злился на прохожих, бредущих по тротуару с озабоченным видом; хотелось разбить окно и проорать им – посмотрите наверх, придурки! Отвлекитесь хоть на секунду от своих ублюдочных дел! Но я, конечно, сдержался – впрочем, они всё равно меня бы не поняли.

За нашим столом тем временем обсуждался предстоящий Салон Бунтующих.

– Я спросил там у одного, – говорил Жан-Люк, – что значит «новаторский взгляд»? Что они сами вкладывали в эту формулировку, когда давали анонс? А он мне ответил с этакой снисходительной вежливостью: «Каждый потенциальный участник решает сам». Ха, да я-то решу! От моего новаторства они обделаются дружно и разом! В том и вопрос – готовы ли они сами к такому? А то ведь опять получится, что я принесу полотна, а эти индюки вроде Юхнера станут воротить нос…

– По-моему, всё очевидно, – сказал Франческо. – Классическая манера – это тупик. Она уже надоела и продаётся со скрипом. Все эти плавные переходы, полутона, когда ты в лепёшку должен разбиться, но сделать так, чтобы мазки на картине не бросались в глаза… Всё это – прошлый век, а на подходе – новая техника. Пастозный мазок, грубоватый штрих. За это будут платить.

– Пастозный мазок… – хихикнула подруга без имени. – Ой, мальчики, вы такие смешные! Скажи ведь, Марта? Я так и знала – с вами, художниками, вообще не соскучишься.

Марта молча курила. Сигаретная струйка, тонкая и сизовато-прозрачная, поднималась к потолку и рассеивалась. Лопасти вентилятора там, вверху, вращались медленно и неспешно, с едва уловимым гулом. Другой же вентилятор, чуть дальше, был неподвижен, словно застрял в табачном дыму, и я, присмотревшись, смог различить царапины и мушиные пятна.

– Франческо, друг мой, – сказал Жан-Люк, – ты излишне оптимистичен. Новый стиль предрекают уже давно. Но воспринимать всё это всерьёз я буду готов лишь после того, как мне выпишут первый чек. А уж пастозность и все сопутствующие прелести я обеспечу, можешь не сомневаться.

Разговор меня утомлял; он шёл уже, кажется, по третьему кругу. Но и возвращаться в мансарду я сейчас не хотел, меня дожидался там опостылевший холст, мазки на котором никак не желали складываться в картину. То есть, рассуждая формально, картина была в наличии – старик Лассаль, пожалуй, сказал бы, что я уже не столь безнадёжен, если оценивать технику исполнения. Но это было опять не то; в который раз уже за последние дни на холст ложилась, будто в насмешку, невыносимая пошлость. Самое же обидное – я не знал, как вырваться из этого порочного круга.

– Не пойми меня превратно, дружище, – продолжал между тем Жан-Люк, – революция в искусстве грядёт, я в этом не сомневаюсь. И я намерен в ней поучаствовать. Но пока я, к сожалению, вынужден ломать голову над вопросом, как бы мне извернуться, чтобы не сдохнуть с голоду.

– В кондитерской за углом, – заметила безымянная, – потрясающие пирожные. Заварные, с кофейно-сливочным кремом. И бисквитные тоже.

– …поэтому если разбогатевший лавочник заказывает мне семейный портрет, то я засовываю подальше свои крамольные мысли. И рисую всё «как положено». Чтобы лавочник узнал на картине свою жену, детишек-оболтусов и любимого пса. И чтобы я потом смог на свой гонорар посидеть за этим столом и выпить, к примеру, кофе. Ну или что покрепче, если будет желание.

Мне подумалось, что на моём месте следовало бы сейчас оказаться не художнику, а писателю. Он выслушал бы весь этот трёп внимательно, впитал бы его, переварил должным образом – и выдал бы на этой основе что-нибудь умное, злободневное, с остросоциальным подтекстом. Но я, увы, лишён такого таланта. Зато обладаю неплохой памятью – и время от времени переношу услышанное в дневник. Это происходит, когда пробуксовывает работа над очередной картиной и мне надо чем-то себя занять.

– И всё же, – сказал Франческо, – этот Салон – идея