Апокалипсис для шутников - Антон Краснов

– Какие мы тебе мужики, не видишь, что ли, что мы бойцы Красной армии? А ты на недобитого буржуя похож. А и того хлеще – на этакого фартового мальчика, скокаря… хазушника или там щипача3.

– Да вы че?.. – буркнул Колян, но тут же, вспомнив, где он, оборвал готовую уже народиться фразу.

Второй красноармеец, краснорожий (как и полагается по статусу бойцу Красной армии), коротконогий, с шинелью внакидку, жевал подсолнухи. На толстых губах повисла шелуха от семечек. Услышав слова Коляна, он клацнул затвором винтовки и сказал:

– А, едри твою. Сразу видать-то, что буржуи. Откуда вы тут взялись. А? А документы?.. – вдруг перешел он на беспорядочный ор, и на Коляна густо пахнуло перегаром.

Волна перегара дошла и до Афанасьева, и только тут он увидел, что орущий на них красноармеец, толстомясый, совсем не похожий на типичного обитателя тех голодных лет, – почти мальчишка, значительно моложе их самих. Лет восемнадцати, не больше. Поверх шинели – с нарочитым показным щегольством – прицеплена алая ленточка со значком РКСМ. «Российский коммунистический союз молодежи», позже переименованный в ВЛКСМ. Комсомолец, блин… А что ж он пьяный-то? Они ж не… А, наверно, они тут еще не начали борьбу за трезвость, это попозже будет. Вот сволочь! Самоуверенный, наглый. Прямо на Красной площади орет, как у себя дома. Хотя они тут теперь всё в свой дом превратили. Точнее – в нужник, думал Афанасьев, оглядываясь вокруг, на разгуливающие там и сям пестрые стайки разнокалиберных индивидов. Красная площадь отдаленно напоминала базар. Женя привык, что в начале двадцать первого века по ней дефилируют преимущественно туристы из Азии – японцы, корейцы, китайцы, реже немцы и американцы. Сейчас же, в обрамлении всё того же мощного архитектурного ансамбля – стен Кремля, Спасской башни, памятника Минину и Пожарскому, собора Василия Блаженного (только вот, по понятным причинам, нет Мавзолея В. И. Ленина) – по главной площади страны курсировала иная публика. Мелькали зипунные рязанские мужики, группы матросов чрезвычайно свирепого вида, с залихватски скрещенными пулеметными лентами на груди; виднелись затрапезные деревенские картузы, дикого вида мужик уселся прямо на брусчатку и, тупо озираясь по сторонам, разворачивает котомку с немудреной едой, не понимает, где и зачем находится. Глаза белые, борода торчком, ноги враскоряку. Рядом с ним стоят еще двое в лаптях и серых армяках и, глазея по сторонам, мусолят цигарки. Дым валит страшный. Франт в заломленной набекрень кепке ведет под руку двух визжащих девиц в шляпках («А как же пролетарская борьба за нравственность?») и лапает во всех выпуклых местах, какие попадаются под руку. Рыжий тип в драной шинели вскарабкался на сломанный ящик и, с опасностью грохнуться, балансируя на нем, визгливым голосом читает:

– Рабоче-крестьянская власть России снова предлагает мир панской Польше! Сделаны громадные уступки в мирных условия-а-ах!.. А-а-а!…. х-х-хррр!.. – На «условиях» он навернулся со своего раскачивающегося пьедестала и грохнулся оземь. Впрочем, это нисколько не смутило оратора, и он полез обратно под вопли большой группы экзальтированной молодежи – девушек в красных косынках и развязных безусых юношей, держащих в руках криво намалеванный плакат «Да здравствует Третий съезд комсомола!»

– А ну, вставай и предъяви документ! – приказал комсомолец.

Сбоку подошел матрос. Этот был трезв, однако имел столь угрожающий вид, что даже у видавшего виды Колям по коже побежали мурашки. Матрос незамедлительно полез за оружием и заорал:

– Вали их в комендатуру!.. Я же видел, никого тут не было, а тут рррраз – и квас! Этакие штучки только в третьем отделе, под товарища Мессинга личным контролем, рассматривают по пролетарской совести! Давай я сам их отведу, а рыпнутся – перестреляю к вонючим свиньям!

«Мессинг?.. – подумал Афанасьев. – А это кто еще такой? Иллюзионист, что ли?.. Да нет, тот жил попозже».

Афанасьев был в корне неправ: Мессингом звали председателя МЧК – Московской Чрезвычайной комиссии, заменившего на этом посту Моисея Урицкого.

Об этом им тут же сообщили, а для лучшего переваривания и усвоения полученной информации Афанасьев получил прикладом по шее, а Галлену хлопнули пониже спины так, что обессиленная дионка едва не потеряла равновесие, и если бы ее не подхватил Колян, то она упала бы.

– Нечего сказать, хорошее обращение с дамой!.. – вырвалось у Афанасьева, и он тут же пожалел о том, что сказал. Матрос свел на переносице белесые брови и, приступив к Жене вплотную, так врезал кулаком в солнечное сплетение, что у бедного гостя из будущего перехватило дыхание, сжало, смяло сурово и колюче. Матрос гаркнул во всю свою луженую глотку:

– Вот буржуйская морррда! Какие тебе дамы? Ничего, мы скоро вас всех перережем, контру недобитую! «Дамы»!

Стоящие неподалеку двое малолеток в шинелях и в громадных, не по росту, ярко-малиновых кавалерийских галифе одобрительно хмыкнули: дескать, правильно, товарищ матрос, так его, чести буржуйскую контру по первое число, всыпь им!..

– …В чрезвычайке с вами поговорят по-нашему, по-пролетарскому, растудыт твою!..

Неизвестно, какие еще ораторские пируэты выдал бы громогласный флотский товарищ, не задерись у Коляна Ковалева рукав и не откройся татуировка, которая уже сыграла немалую роль в судьбах нашего мира. Матрос запнулся на полуслове и, по слогам прочитав надпись «Колян с Балтики», принялся хлопать Ковалева по плечам и орать ничуть не тише:

– А, братишка! Ну что ж ты сразу-то не сказался, мила-а-ай? А я, стал быть, тебя за энтих принял!..

Матрос не стал уточнять, кого он разумел под «энтими». Колян, воспользовавшись благоприятным моментом, принялся втолковывать экспансивному матросу, что они вовсе не контра, а свой брат пролетарий, что он, Колян, тоже был матросом на Балтийском флоте и вообще горит делом революции. Афанасьев и дионы – тоже. Матрос оказался вспыльчив, да отходчив, двое пьяных солдат, которые сначала тоже встретили гостей революционной столицы, мягко говоря, не очень приветливо, принялись предлагать им махорку, а толстомясый тип, жующий подсолнухи, даже сунул Жене Афанасьеву в руку фляжку, в которой что-то бултыхалось. Женя машинально выпил. Во фляжке оказался чистый спирт, он ожег Афанасьеву язык и небо, но прошедший журналистскую школу Женя выдержал это испытание с честью. Солдат посмотрел на него, кажется, одобрительно, пожевал, сплюнул черно-желтой от табака и подсолнухов слюной на брусчатку и сказал:

– Ну, теперь вижу. Если бы буржуй был, так поперхнулся бы – а тут, поди ж, глотка нашенская, совецкая.

«Вот тебе и борьба за трезвость, – подумал Афанасьев, – ну, кажется, пока что пронесло. Хотя они тут все такие спонтанные, чуть что – за стволы хватаются. Так что нужно держать ухо востро».

Матрос, назвавшийся Степой, тут же предложил своему «братишке», то есть сослуживцу, Коляну Ковалеву выпить за встречу. Двое солдат предложение поддержали немедленно, и полуживым Галлене и Альдаиру, а равно Афанасьеву оставалось только согласиться: оказать сопротивление они пока что были не в состоянии, да и незачем было. У Жени уже начал выкристаллизовываться в голове план, пока еще далекий, смутный, даже не план, а первые подступы к нему, первые отголоски.

Шли недолго. Всю дорогу матрос разглагольствовал о своих революционных настроениях, отчаянно сквернословя и хлопая Ковалева по плечам. Галлена от греха подальше старалась укрыться за огромной фигурой Альдаира. Солдаты слушали матроса молча, мычали и размазывали по губам полуразжеванные семечки подсолнуха. Завернули в одну из лавчонок Охотного ряда, над входом в которую был прибит пышный лозунг с роскошными речевыми оборотами:

КОММУНИЗМ РОЖДАЕТСЯ В МУКАХ ГОЛОДА И НУЖДЫ, НО ОН НЕПРЕМЕННО ВОСТОРЖЕСТВУЕТ В СЧАСТЬЕ И РАДОСТИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!

«Да уж, – восторжествует, – подумал Афанасьев, – и человечество, я смотрю, под этим лозунгом представлено отборное!»

Вот тут Женя оказался совершенно прав. «Под лозунгом», то есть в кабаке довольно грязного и низкого пошиба, в самом деле был представлен «цвет человечества»: две проститутки в дурацких сапогах и шляпках, пьяный извозчик, спящий мордой в холодной овсяной каше, несколько таких же солдат и матросов, пятеро здоровенных сельских мужиков, от которых на весь трактир воняло конюшней, они при этом издавали ржание, которому позавидовал бы жеребец. Два типа с лицами карточных шулеров играли в ножички. Они попеременно втыкали массивный, с широкой рукояткой нож в грубые, обшарпанные доски стола. Возле прилавка на высоком дубовом табурете торчала чья-то тощая фигура, активно жестикулирующая верхними конечностями и то и дело выкидывающая в воздух кулачок, похожий на обглоданный собаками мосол. Над кривой линией плеч, над грязным воротничком плавало узкое лицо с утиным носом, на котором криво повисло пенсне; человечек тряс засаленными кудрявыми волосами и вопил: