Закатная песнь - Льюис Гиббон

Крис полистала Religio Medici и чуть челюсть не вывихнула от зевоты, пока читала, помогать матери стирать одеяла в погожий выходной день – и то было веселее. На дворе, разомлевшем и замершем под жарким солнцем, Джин Гатри выстирала бельё со всех постелей в Блавири, а одеяла сложила одно на другое в корытах, до половины наполненных едва тёплой водой и мылом, и Крис сняла ботинки и чулки, и высоко закатала панталоны на белых ногах, и ступила в серые пенившиеся складки одеял, и топтала их так и эдак. Ей это нравилось, вода чавкала и клокотала, расходясь синевой и вытекая радужными разводами между пальцами ног, и становилась всё гуще и гуще; потом – в следующее корыто, пока мать вынимала одеяла из первого, славное занятие, казалось ей, она могла бы вечно топтать одеяла, единственное что – становилось всё жарче и жарче, тянулись раскалённые до красна предполуденные часы, пока они занимались стиркой. И когда мать снова ушла в дом, она скинула юбку, а потом подъюбник, и мать, выйдя с очередным одеялом, воскликнула Господи, совсем заголилась! и беззлобно шлёпнула Крис по панталонам и сказала Из тебя, Крис, девонька, вышел бы ладный парень, и улыбнулась своей беззаботной улыбкой, и вновь принялась за стирку.

Но тут Джон Гатри вернулся с поля, вместе с Уиллом, и едва мать увидела, с каким лицом отец смотрел на Крис, как вся вдруг словно осунулась и закричала А ну, бесстыдница, убирайся живо, и пойди оденься, мерзавка! И она ушла, побелев от стыда, больше от стыда за отца, чем за себя, и Уилл покраснел и увел лошадей, сконфузившись, но Джон Гатри размашисто прошагал через двор к кухне, подошёл к матери и стал орать на неё. Что люди подумают о девке, если увидят, как она сидит тут, почти голая? Про нас вся округа трепаться будет, на весь мир посмешищем станем. И мать посмотрела на него, беззлобно и холодно, Да ладно, ты не первый раз увидел голую девицу; а если твоим соседям это в новинку, то, верно, детей своих они зачинали, не снимая штанов.

Отца это допекло окончательно, он отвернулся от матери и пошел прочь, лицо даже не красное, а белое, как у мертвеца, и он не сказал больше ни слова, он весь вечер не разговаривал с матерью и весь следующий день. Той ночью Крис лежала в кровати и думала обо всём этом, одна, натянув одеяла до подбородка, ей показалось, будто из глаз отца, когда он смотрел, как она стояла в корыте, глянул на неё дикий зверь в клетке. Словно пламя полыхнуло через двор, оно жгло и жгло, будто она всё еще стояла там, а он глазел на неё. Она спрятала лицо под одеялом, но забыться не могла, на следующее утро ей уже было невмоготу от всех этих мыслей, дом затих, потому что все разошлись, и она пошла к матери и прямо её спросила, она никогда прежде о таком не спрашивала.

И тут случилось что-то ужасное, лицо матери посерело и за мгновение состарилось, когда она оторвалась от своих хлопот за кухонным столом, с каждой секундой лицо её становилось всё бледнее и бледнее, Крис чуть не сошла с ума, видя такое. Ой, мамочка, я не хотела тебя расстроить, воскликнула она, и обняла мать, и крепко прижала её к себе, увидев вдруг, каким бледным и больным стало её лицо за последний месяц. И мать, наконец, улыбнулась ей и положила руки на плечи дочери. Ты ни при чём, Крис, доченька, это просто жизнь. Нечего мне тебе сказать или посоветовать, девочка моя. Тебе придётся самой разбираться с мужчинами, когда придёт время, рядом никого не будет, никто не поможет. И потом она, поцеловав Крис, сказала что-то странное, Когда-нибудь, если я не смогу больше всё это выносить, вспомни мои слова – и замерла, и засмеялась, и опять стала весела. Какие же мы обе дуры, ну-ка, сбегай принеси мне ведро воды. И Крис взяла ведро, и вышла из кухни, и пошла к колонке по горячему, раскалённому от солнца двору, и тут что-то на неё нашло, она прокралась обратно, мягко ступая, и мать стояла всё так же, как она её оставила, бледная, одинокая, печальная, Крис не решилась подойти, а только стояла и смотрела.

Что-то творилось с матерью, с ними со всеми что-то творилось, всё как-то менялось, кроме, разве что, стоявшего на дворе беспощадного зноя, и если бы он продержался подольше, джунгли Преподобного Кахуна вскоре опять повылезали бы на полях Долины. Это усталое и бессмысленное ковыряние в земле, жизнь самой земли, бесконечное ожидание – когда, наконец, прольётся дождь или хотя бы утихнет зной!.. Какое же это будет счастье, когда закончатся экзамены и она уедет в Абердинский университет, получит свой диплом бакалавра гуманитарных наук, и вот – у неё уже своя школа, у английской Крис, отец с его потаёнными взглядами и рычанием позабыт, у неё будет красивый дом, свой, и одеваться она будет, как захочет, и никогда своим видом не раздразнит ни единого мужчину, уж она об этом позаботится.

А может, не позаботится, странно, что она до сих пор по-настоящему не знала саму себя, хотя была уже почти взрослой женщиной. Отец говорил, что соль земли – это те, кто прямо ведут свой плуг и никогда не оглядываются назад, но она пока была лишь распаханым полем, борозды шли вдоль и поперёк, хотелось того и тут же хотелось этого, книги и вся их прелесть иногда казались всего лишь пустой бессмыслицей, а потом навоз и ругань, от которых уже тошнило, возвращали тебя обратно к книгам…

Вздрогнув, она перекатилась по траве, когда мысли её приняли этот неприятный оборот. Закат раскрашивал озеро, но жара стояла прежняя, малость спадая только ночью, когда лежать под одеялом было невыносимо, и даже сама темнота становилась мерзким чёрным одеялом. Ветер – он просто умер, пока она лежала здесь и думала; не великая потеря, но вместо него пришла пустота, кусты дрока к концу дня вытянулись, не шевелясь, огромные их лица, сгрудившиеся, жёлтые, словно лица полчища каких-то жёлтых людей, глядели вниз, за Кинрадди, высматривая дождь. Матери там, внизу, наверное, была нужна её помощь, Дод и Алек уже пришли из школы, отец и Уилл скоро вернутся с поля.

Кто-то уже кричал, звал её!

Она поднялась, и отряхнула платье, и стала спускаться по траве к подножию холма, и посмотрела вниз, и увидела вдалеке, ниже, махавших ей Дода и Алека. Они взволнованно выкрикивали её имя, голоса их походили на мычание телят, потерявших мать, она нарочно шла медленно, чтобы подразнить их, пока не увидела их лица.

А потом она помчалась вниз по склону, кровь отхлынула от её лица, небо позади раскололось, длинная молния зигзагом полыхнула над Грампианскими вершинами, и далеко за полями, у холмов, услышала она шипение дождя. Засуха, наконец, кончилась.

II

Боронование

Взобравшись почти бегом по крутому склону холма – с развевавшейся юбкой и твердой решимостью ни за что не оборачиваться, кто бы во всём Блавири ни кричал ей вслед и ни звал её обратно, даже на свист отца! – Крис повалилась навзничь, задыхаясь, и почувствовала, как жёсткая трава с хрустом расстелилась под ней чудным тихим ложем. Она расслабила шею, и плечи, и бёдра, и колени, её длинные коричневые руки подрагивали, лёжа по бокам, пока обмякали мышцы, день погружался в дремоту, золотистый свет просачивался сквозь длинные каштановые ресницы, опустившиеся на её щёки. Словно гномоны60 гигантских солнечных часов, тени Стоячих Камней тихо ползли к востоку, бекас всё звал и звал кого-то…

Точно как в предыщущий раз, когда она поднималась к озеру – когда это было? Она открыла глаза, и задумалась, и утомилась от раздумий, и опять закрыла глаза, и как-то странно рассмеялась. Это было в июне прошлого года, в тот день, когда мать отравилась и отравила близнецов.

Всё это было так далеко и так близко, казалось, твои часы и дни протекали в какой-то тёмной холодной западне, из которой было не выбраться. Но ты выбралась, тёмная сырость отступила перед солнечным светом, и мир пошёл своим чередом, белые лица и шёпот, одолевавшие тебя в западне, исчезли, ты уже никогда не стала бы прежней, но мир двигался дальше, и ты вместе с ним. Умерли не только мать и близнецы, что-то умерло в твоём сердце и лежало теперь под землей на погосте Кинрадди – в твоём сердце умер ребёнок, дитя, верившее, что холмы были сотворены для того, чтобы оно играло среди них, что каждая дорога, отмеченная по сторонам столбиками, вела туда, куда надо, и что есть руки, всегда готовые подхватить тебя в последний миг и удержать на краю гибельной бездны, если ты уж слишком заиграешься. Всё это умерло, и вместе с этим всем умерла та Крис, что жила книгами и мечтами, или, может быть, ты просто аккуратно сложила их, завернула в шёлковую бумагу и пристроила рядом с тёмным тихим трупиком, который когда-то был твоим детством.

Так сказала ей госпожа Манро из Каддистуна в ту кошмарную ночь, когда она пришла к ним через размокшие от дождя усадьбы Блавири и уложила тело матери и тела близнецов, так тихо умерших в своей кроватке. Она сновала по комнатам, быстрая, нахальная и бесцеремонная, крыса с чёрными бусинками глаз, отрывисто раздавая команды сделать то или это, она навела страху и угомонила разревевшихся Дода и Алека, вытолкала отца и Уилла заниматься скотиной. И делала своё дело быстро, спокойно и равнодушно, и поглядывала на Крис, поднимая на неё свое крысиное личико. Помяни моё слово, забросишь ты теперь свой Колледж с учёбой – гниль, лучше не марайся. Вот как взвалят на тебя всё хозяйство в Блавири, так на мечты и прочее паскудство времени-то не останется.