У покрова в Лёвшине - Петр Валуев

– Он сам себе на уме, – говорил про него хлебный торговец Бесполов.

– Он что-то больно корчит праведника, – заметил однажды фабрикант Скольцов.

– Душа – потемки, – прибавил подрядчик Загибин.

Некоторые сановные лица, в том числе попечитель учебного заведения, где протоиерей Глаголев состоял преподавателем, оказывали ему особое внимание при свиданиях в высокоторжественные или другие официальные дни; но мотивами внимания всегда обозначались, в общих выражениях, только его ум и красноречие. Скромный Карл Иванович Крафт, встретившийся с Глаголевым у Снегиных, отзывался о нем более определительно. Он говорил, что если бы отец Поликарп родился католиком и в Средние века, то он занял бы видное место в ряду исторически известных инквизиторов.

Варвара Матвеевна сидела в своих больших вольтеровских креслах и беспокойно смотрела на сидевшего наискось против нее, на диване, отца Поликарпа. Ее смущал разговор с ним, и еще более смущало недовольное и почти сердитое выражение его лица. На столе перед ним стоял непочатый стакан чая, и отец Поликарп нетерпеливо постукивал о стакан ложечкой, которую держал в правой руке, между тем как левая рука то перебирала, то гладила жидкую и острую бороду.

– Нужно, однако же, решиться, – сказал отец Поликарп. – Вы сами сознаете, что положение опасное.

– Очень опасное, – сказала Варвара Матвеевна.

– То есть безнадежное.

– Не совсем безнадежное, батюшка. Я потому и колеблюсь, и не знаю, что делать. Доктор говорит, что есть надежда, но он запретил чем бы то ни было беспокоить или тревожить больного. Он говорит, что всякое волнение может быть для него гибельным.

– Доктора всегда и все запрещают. Это ради самих себя, из осторожности. Случись беда – они скажут, что домашние недоглядели и больного помимо их уходили.

– Печорин двадцать лет знает Алексея Петровича. Он его натуру знает. Алексей Петрович и в здоровом состоянии легко тревожится, и всякое беспокойство на него сильно действует.

Лицо протоиерея еще более нахмурилось. Он замолчал и, уставив на Варвару Матвеевну свои мутно-серые, с низко спущенными веками полузакрытые глаза, продолжал постукивать ложечкой о чайный стакан.

Варвару Матвеевну окончательно смутили молчание и неподвижный взгляд отца Поликарпа.

– Что же делать? – почти жалобно спросила она. – Батюшка Поликарп Борисович, наставьте, ради Бога.

– Коли ничего, то и ничего, – сказал отец Поликарп. – Пусть умирает так. Пусть попечителем вашей племянницы будет немец, лютеранин и аптекарь. Пусть выйдет она, с его помощью, из-под вашей опеки и власти. Пусть и выходит замуж, после того, за какого-нибудь немца и аптекаря. Моему сыну нетрудно будет найти себе другую невесту.

– Помилуйте, Поликарп Борисович, – сказала Варвара Матвеевна, – этого не будет, этого быть не может!

– Как не может? И почему – не может? – продолжал отец Поликарп. – На свое, что ли, влияние вы рассчитываете, Варвара Матвеевна? Вам не справиться ни с Крафтом, ни с его женой, ни с вашей племянницей. Они ее закабалили своими книгами и своей нежностью. Увидите, что будет, когда бедный ее отец ляжет в могилу.

– Бог милостив – он не ляжет в могилу…

– А я вам предсказываю, что ляжет. Эти болезни не спускают человеку в его летах. Я намедни видел, как ваш Печорин покачивал головой.

– Но в теперешнем положении Алексей Петрович во всяком случае не в состоянии что-либо сделать или переменить. Он и слаб, и раздражителен. Я раз попыталась с ним заговорить об этом предмете, и сама испугалась тому, что с ним тогда произошло.

– Вы заговорили о Крафте?

– Да.

– И упомянули о Буревиче?

– Конечно, упомянула. Я притом напомнила, какой он хороший, и влиятельный, и в делах опытный и знающий человек; но Алексей Петрович и слышать не хотел. Он сказал, что у Веры никаких трудных дел и не будет и что для нее никто не может заменить теплого сердца Клотильды Петровны, которая была другом ее матери, и добрых чувств самого Крафта. Потом, когда я стала несколько упорно защищать мое мнение, он заплакал, и с ним сделался как будто истерический припадок.

– Давно ли это было? – спросил отец Поликарп.

– Недели с две с лишком. Это было до возобновления горячки.

– Но теперь он несколько поправился?

– Да, теперь ему лучше.

Отец Поликарп снова замолчал. Он опустил в стакан свою ложечку и принялся расправлять бороду правой рукой вместо левой. Потом вдруг сказал:

– Варвара Матвеевна, я сам поговорю с Алексеем Петровичем. Подите спросите, могу ли я войти к нему?

– Как? Вы? – спросила Варвара Матвеевна, выпрямившись в своих креслах. – Да он не может принять вас. Он в постели; он слаб; я сама только на минуту вхожу к нему раз или два в день. Доктор запретил принимать чужих…

– Священник нигде не чужой, – сказал протяжно отец Поликарп. – Он не должен быть чужим. Доктор, верно, не упомянул о священнике и не запретил впускать священника. Спросите.

– Поликарп Борисович, право, нельзя тотчас, нельзя сегодня. Дайте его подготовить, предупредить…

– Будет хуже, Варвара Матвеевна, – сказал протоиерей, вставая. – Два волнения вместо одного, и притом вредное ожидание до второго. Я знаю, что делаю и почему делаю. Спросите.

Варвара Матвеевна также встала и, сделав шаг по направлению к двери, остановилась и еще раз сказала:

– Дайте хотя несколько подготовить, батюшка Поликарп Борисович. Я скажу, что вы были, осведомлялись, принимаете в нем живое участие, и прочее в этом роде. А завтра, если вы пожалуете, я и попрошу, чтобы он вас принял.

– Завтра… завтра я не могу быть. Впрочем, я вижу, что лучше махнуть рукой, да и только. Мне незачем вас упрашивать… Если вы не решаетесь, то и не решайтесь. Прощайте. Пусть вместо меня пожалует Крафт. Вы его впустите – или он и без спроса войдет?

Отец Поликарп в свою очередь сделал шаг по направлению к двери.

– Погодите, батюшка, Поликарп Борисович, – сказала умоляющим голосом растерявшаяся Варвара Матвеевна. – Дайте, ради Бога, с духом собраться, сообразить… Нечего делать. Я пойду спрошу, попытаюсь…

– Скажите ему, что молитвы и благословения церкви врачуют не менее, чем лекарства земных врачей, и что я, как служитель алтаря, желаю его видеть; но, конечно, его не утомлю. Несколько минут – и я с ним прощусь, но благословение ему оставлю; он человек набожный – это на него подействует.

Варвара Матвеевна вышла. Оставшись один, отец Поликарп стал медленно ходить по комнате.

– Борис! – проговорил он вполголоса. Ради тебя все это. Ради тебя кривлю душой. Бог простит. Он же вложил мне в сердце ту любовь к тебе, перед которой молчат другие чувства.

Прошло несколько минут. Варвара Матвеевна не возвращалась. Отец Поликарп начал беспокойно оглядываться на дверь. Наконец в ней показалась Варвара Матвеевна.

– Пожалуйте, Поликарп Борисович, – сказала она. – Он вас благодарит и просит, но только не в силах выдержать продолжительного разговора.

– Будьте спокойны, – сказал отец Поликарп. – Я долго не останусь.

Когда отец Поликарп и Варвара Матвеевна вошли в комнату больного, Вера стояла у изголовья постели и, наклонившись к отцу, вслушивалась в то, что он, по-видимому, торопливо ей говорил. Алексей Петрович сделал усилие, чтобы приподняться; Вера поддержала его, но усилие оказалось напрасным – он снова опустил голову на подушку и только протянул руку под благословение священника.

– Да благословит вас Господь, – сказал отец Поликарп, творя над рукою, по обычаю, крестное знамение. Потом он благословил подошедшую к нему Веру и, садясь у постели, продолжал пониженным голосом:

– Благодарю вас, Алексей Петрович, за то, что вы от моего благословения не уклонились. Как вам сегодня?

– Я очень слаб, батюшка, – отвечал Алексей Петрович, – очень слаб; впрочем, кажется, получше.

Отец Поликарп оглянулся на Варвару Матвеевну. Она что-то сказала на ухо Вере, и обе вышли в соседнюю комнату. Варвара Матвеевна затворила дверь, удостоверяя Веру, что отец Поликарп долго у больного не останется.

Но Варвара Матвеевна ошиблась, стараясь этим успокоить Веру. Минуты текли одна за другой. Отец Поликарп не выходил. По временам явственно слышался его возвышающийся голос, и редкие промежутки в звуках этого голоса свидетельствовали о том, что преимущественно отец Поликарп, а не Алексей Петрович продолжал разговор. Вера тревожно прислушивалась, подходила к двери, отходила от нее, возвращалась к ней и с возраставшим беспокойством смотрела на Варвару Матвеевну. Наконец, она решительно сказала.

– Тетушка, я войду. Папа просил меня о том, на случай, если бы Поликарп Борисович у него долго оставался.

– Погоди еще немного, – сказала Варвара Матвеевна, взяв Веру за руку. – Он сейчас выйдет. Я слышала, что он уже встал.