Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов - Андрей Добров

— Что угодно? — спросила она, даже не поздоровавшись.

— Хочу переговорить с одной из ваших певиц.

— По какому делу?

— По личному, — ответил я.

Старуха засунула руку под платок и вытащила лорнет на длинной костяной ручке. Она долго рассматривала меня, сохраняя полную неподвижность. А потом снова сунула лорнет под платок.

— Приходите на концерт, сударь. Приходите на концерт. Сейчас девушки заняты своими делами.

— Мне нужна Глафира Козорезова, — ответил я.

Лицо старухи чуть скривилось, но она быстро справилась с непонятной мне эмоцией.

— Всем нужна Глафира. Всем, сударь.

— Она здесь? — спросил я.

— Здесь, — ответила Кобылина. — Но занята.

— У нее кто-то есть?

Кобылина вяло повела рукой:

— Репетирует. С аккомпаниатором.

— С Фомичевым?

Старуха медленно кивнула.

— Я могу присутствовать на репетиции?

— Зачем вам, сударь?

— Хочу дождаться окончания и переговорить.

Софья Алексеевна глубоко вздохнула и ответила:

— Нет. Вы помешаете.

Я взял стул, пододвинул к ее креслу и сел. Потом вынул портмоне.

— Разрешите мне компенсировать это беспокойство. Я бы очень хотел переговорить с мадемуазель Козорезовой.

Старуха бросила быстрый пытливый взгляд на мое портмоне.

— Попробуйте.

Я достал пять банкнот по десять рублей. Старуха с пренебрежением покачала головой. Добавил еще пятьдесят. Кобылина пожала плечами.

— Не цените вы талант, сударь, — сказала она холодно. — Моя Глаша — звезда сцены.

— Так ведь просто поговорить! — вспылил я. — Я ж ее у вас не покупаю. Не хотите брать — не надо. Дождусь концерта, подойду к ней и сам поговорю — уже без вашей помощи!

Старуха удивленно изогнула нарисованные брови, а потом протянула руку с пальцами, скрюченными подагрой.

— Только поговорить.

Сунув деньги под платок, где у нее, похоже, находился целый склад необходимых вещей, она выудила из-под платка колокольчик и громко позвонила. В дверь просунула голову чернявая девушка.

— Отведи господина в зал. Пусть посидит на скамейке. Если Глафира спросит, кто такой, — отвечай, с моего разрешения.

Мы снова вышли в коридор и по скрипучему паркету пошли дальше, туда, где звучал рояль. Поднялись на этаж выше, потом свернули налево — звуки рояля стали слышнее, к ним присоединился женский голос. Наконец остановились перед двустворчатой дверью. Девушка тихонько приоткрыла одну створку, заглянула внутрь, а потом поманила меня за собой.

— Тихо, — прошептала она.

Мы вошли в большой зал, стены которого покрывали старые дубовые панели. Паркет здесь был в лучшем состоянии и почти не скрипел. Пожелтевший потолок с прекрасной лепниной сохранил еще выцветшие рисунки цветочных узоров. В дальнем углу, под одним из трех больших окон, занавешенных бордовыми гардинами, стоял блестящий рояль, за которым, спиной ко мне, сидел, вероятно, Фомичев. Но я почти не заметил его, потому что смотрел только на Глашу Козорезову. Она была одета очень скромно — в серое платье с белым отложным воротничком. Ее вороные волосы были уложены в простую прическу. Смотрела певица прямо на меня — с недоумением, причем тянула одну ноту, как будто мой приход застал ее врасплох.

Пианист почувствовал движение за спиной и бросил играть. Он резко повернулся и крикнул:

— Какого черта! Машка! Это что такое?

— Софья Алексеевна разрешили, — тихо ответила чернявая девушка и тут же ретировалась.

Глаша молча посмотрела на Фомичева.

— Что вам надо? — грозно сказал Фомичев. — Вы не видите — мы репетируем! Уходите!

Я сел на длинную скамейку.

— Не беспокойтесь, я не помешаю. Как вы мне не помешали давеча. В трактире, помните?

Фомичев вгляделся в меня и вдруг обмяк. Я уловил в его лице страшное смущение — вероятно, он не хотел, чтобы я рассказывал при Козорезовой, как ее аккомпаниатор выпрашивал у меня остатки пива. Я кивнул ему, давая понять, что не буду далее распространяться на эту тему.

— Что происходит? — спросила Козорезова. — Кто этот человек?

Фомичев беспомощно посмотрел на меня.

— Я Гиляровский. Владимир Алексеевич. Пишу статьи для газеты «Россия». И мне надо с вами срочно переговорить, но при этом совестно отрывать от репетиции.

Певица взглянула на пианиста. Тот пожал плечами:

— Еще раз, а потом прервемся. Я не могу… ты знаешь…

Глаша кивнула. Фомичев начал играть вступление к романсу «Не уходи» гениального самородка Зубова. Я часто слышал эту душещипательную песню, обычную для ресторанов и небольших залов. Это был простой романс, берущий за душу самого обычного человека. Но исполняли его, как правило, очень вульгарно, в расчете на самую подвыпившую публику, плакавшую пьяными слезами. Даже странно было слушать его тут, в репетиционном зале, один на один с певицей. Но это внутреннее спокойствие, эта невинность, с какой она пела, моментально захватили меня, заставили сопереживать не тексту, не музыке, не лирической героине романса, а самой исполнительнице. Не было в ее голосе теперь ничего народного, но и ничего салонного. Хотя она легко пропевала каждую ноту, складывалось впечатление, что Глаша рассказывает что-то из своей жизни. Рассказывает тихо и нежно, иногда с удивлением — как вот с ней случилась эта история…

Не уходи, побудь со мною,Здесь так отрадно, так светло,Я поцелуями покроюУста и очи и чело…

Вдруг раздался резкий звенящий звук — Фомичев кулаком ударил по клавишам. Повисла тишина. Глаша покорно замолчала.

— Нет! — крикнул Фомичев. — Нет! Зачем ты дудишь в одну дуду! Разве непонятно? Ты поешь вот так!

Он пронесся пальцами по клавишам, повторяя музыкальную строку.

— А надо вот так!

Он сыграл ту же мелодию. Мне показалось, что это была одна и та же фраза.

— Понятно?

Глаша прокашлялась, посмотрела в мою сторону.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила она.

Я замялся, все вопросы, какие я хотел задать, почему-то вылетели из головы. Фомичев изумленно посмотрел на меня, потом на певицу.

— Что? — спросил он.

— Я устала, — ответила Глаша, отходя от рояля. — Приходи через час. Нет, приходи завтра. Завтра продолжим.

— Нет, сейчас! — упрямо ответил Фомичев. — Никакого завтра!

Глаша посмотрела на него долгим тяжелым взглядом — я не ожидал, что такая девушка может так зло смотреть на человека.

— Иди, — сказала она наконец низким голосом. — Иди, выпей водки. Ты слишком возбудился, мой дорогой. Очень дорогой… мой!

Фомичев не выдержал, он сник, опустил безвольно руки, уставился в пол, потом посмотрел на певицу жалобно:

— Но, Глашенька, душенька моя, давай закончим сейчас.

— Мы давно закончили, — отрезала певица. — Мне надо переговорить с этим господином. А ты приходи завтра.

Фомичев вздохнул, некоторое время сидел, уткнувшись взглядом в паркет, а когда поднял глаза на меня, я поразился темному огню ненависти, который тлел в них.

— Из-за вас! — сказал он. — Это из-за вас!

Встав, старый музыкант откинул со лба седые волосы и направился к двери. Толкнул створку, а потом остановился и, не глядя ни на кого, громко сказал:

— Продерите ее хорошенько! Раз уж заплатили!

И вышел. Я аж рот раскрыл от такой наглости. Повернувшись к Глаше, я спросил:

— Может, догнать его? Дать ему пару раз по физиономии?

— Черт с ним, — ответила Козорезова, садясь рядом со мной на скамейку и натягивая подол платья пониже на колени. — Он старый пьяница, и я держу его только ради прошлого. Вы знаете, что это он научил меня петь, когда я была еще девочкой?

— Нет.

— Я мыла посуду в трактире на Смоленке, где он пел. И попросила, чтобы он научил меня. Он и научил…

Глаша замолчала.

— А теперь бесится, потому что сам-то…

— А вы стали примой, — докончил я.

Глаша махнула рукой.

— «Примой-кобылицей», — с усмешкой ответила она.

— Вы недавно выступали в Купеческом клубе, и я наблюдал, как на вас реагирует публика. Это был не просто успех.

— А что? — повернулась она ко мне, и я чуть не утонул в ее больших карих глазах.

— Вы сами знаете что, — ответил я невпопад. — Вы их околдовали.

Она хмыкнула и подперла подбородок ладонями.

— Околдовала… Как вас зовут?

— Владимир Алексеевич, — ответил я.

— Видите этот потолок, Владимир Алексеевич, — она указала вверх.

— Вижу.

— Я как птица. Я могу летать. Но выше потолка мне не взлететь, как бы я ни старалась. Весь этот восторг, все это колдовство — это потолок, о который я бьюсь. Кобылина никогда меня не отпустит. Сколько раз мне предлагали уйти от нее в другие хоры! Сколько раз предлагали сольную карьеру!

— И почему вы не ушли?