Закон палаты - Владимир Лакшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гипсовую кроватку тётя Настя прислонила к стене, сняла с Ганшина нижнюю рубаху и бережно перенесла его на мокрые, скользкие доски над ванной. Она смешала воду в большом кувшине, намылила мочалку и стала с усердием тереть ему грудь, живот и ноги, больную — тихо, осторожно. Голову полагалось мыть самому, совали в руки серый обмылок. Если в глаза попадёт — чтоб не плакал, не маленький.
Тётя Настя тёрла его мочалкой, а сама добродушно приговаривала: «Мокни, мокни, волчий хвост…» Потом командовала: «На живот!» — и, повернувшись здоровым боком, Ганшин подставлял спину. Она мылила спину, бока и вдруг окатывала щедро прохладной водой из кувшина, так что Севка вскрикивал от неожиданности. А она, смеясь, слегка пришлёпывала его широкой ладонью по мягкому месту и говорила, довольная: «Ну вот, аж скрипишь весь…»
Теперь с ванных досок на топчан, в полотенце, потом в едва лезущую через голову чистую рубаху, наконец снова в гипсовую кроватку и на сильных, надёжных руках домой, в палатную постель, с блаженным чувством свежести и обновления.
В палате всё было по-прежнему. Принесли Ганшина, унесли Поливанова, вымыли Поливанова — унесли Жабу. Костя всё ещё играл в шахматы на щелбаны с Гришкой.
— Вот что, — сказал он, подняв голову от доски, стоявшей между сдвинутыми кроватями, — давайте условимся: кто проиграл тысячу щелбанов, тот будет раб.
— Как это? — заинтересовался Игорь.
— А так. Пусть делает всё, что я велю. И чтобы не отпираться потом.
Мысль эта понравилась. Даже голосовать не стали. Всё равно Костя всех заголосует.
— Тебе, кажись, Жаба тоже щелбаны должен? — спросил Костя Поливанова.
— Да. Сто щелбанов.
— Так вот, отдай их мне. А я твои пятьдесят прощу. Жаба будет тогда мой раб.
Поливанов чувствовал, что Костя его надувает, но не ссориться же с ним? Ещё и «Истребитель два зет», может, даст почитать. Ганшин вон как его расхваливал…
Дело шло к обеду, когда появилась Евга с красным, воспалённым лицом, припудренным под глазами.
— Тише, рёбушки, к нам идёт орто-пе-ди-ческая сестра, — негромко, но чтобы услышали ребята, протянул Поливанов. Ганшин и Зацепа прыснули. Евга, наверное, тоже слышала краем уха, но виду не подала.
Она остановилась в ногах у Поливанова и молча, с поджатыми губами стала прилаживать ему вытяжение: поставила на шпильку в блоке катушку из-под ниток, обновила шнур и перекинула через катушку чистый мешочек с песком. И вдруг заинтересовалась средним пальцем Поливанова на здоровой ноге. Он и правда был какой-то подозрительный — красный и пухлый.
— Ай-ай-ай, — сказала она, нарушив молчание. — У тебя палец не болит?
— Болит немного и чешется, — согласился Игорь.
— Да ты обморозился! — с испугом воскликнула Евгения Францевна. — И когда это могло случиться? Наверное, как на рентген возили… Тут и гной!
Поливанов и правда вспомнил, что, когда, через день после Ганшина, его возили на рентген, он долго ждал в санях у крыльца, а нога выбилась из-под меха и сильно стыла. Он, кажется, задремал тогда и мороза почти не заметил.
— Так ведь и палец потерять недолго, — бурчала себе под нос Евгения Францевна. — Если кожа заинтересована, то ещё ничего, а если, не дай бог, заинтересованы мягкие ткани… Вам говорят-говорят, дети, надо лежать хорошо, тем более когда мороз сорок градусов. Если бы можно было раскрываться, то вам бы это разрешили, а если вам не разрешают, то значит, как говорится, нельзя…
Привычно, как заведённая, Евга говорила само собой разумеющиеся вещи. Пока она возилась с марлевой салфеткой, смачивала её рыбьим жиром и прилаживала на воспалённый палец, настроение её заметно поправилось.
— А он не отвалится? — испугался вдруг, вспомнив рассказы об обмороженных, Поливанов.
— Если не почернел, а только покраснел — должен остаться на месте, — успокоила Евгения Францевна. — Теперь надо бинтовую повязку на всю ступню сделать. Держи, скатывай бинтик.
И она дала Поливанову старый, но хорошо выстиранный и высушенный бинт. Он привычно сунул один его конец под подбородок, зажав у груди, а другой стал скатывать двумя руками в тугую трубку. Этой науке в санатории были обучены все.
Евга заканчивала перевязку, когда в палату с ликующим криком въехал на тёте Насте вымытый Жаба.
— Ах, Жабину простыню не успели перевернуть, — захлопотала Евгения Францевна.
Чистое бельё давно уже экономили и через раз переворачивали простыни на другую сторону.
— Подождите, Настя, давайте мне ребёнка, я вам помогу.
Евга не совсем ловко приняла Жабу на руки. Она не рассчитала своих сил и повернулась так, что гипсовая кроватка описала в воздухе полукруг и задела об печку.
— Ой-ой-ой! — закричал Жаба что есть мочи. — Больно! — И, оглянувшись на ребят, заголосил ещё сильнее.
Евгения Францевна залилась краской.
— Вася! Что с тобой? Я ведь, кажется, только слегка тебя задела.
— Слегка! Ещё как ударили! — хныкал Жаба.
Евгения Францевна стояла растерянно с Жабой на руках у перестилаемой Настей постели.
— Ну, герой, замолчи, — вступилась тётя Настя. — Что губы-то развесил? Губернатор проедет — раздавит.
Все прыснули, Жаба нехотя улыбнулся, а Евгения Францевна оправилась наконец от смущения.
Едва взрослые вышли за дверь, как ребята стали обсуждать случившееся.
— Здорово она тебя головой об печку! — заметил Костя.
Жаба был горд, все смотрели на него.
— У-у, немка поганая, — сказал Жаба, потирая плечо. — Может, её, ребята, к нам заслали шпионить?
— А зачем?
Рассудительный Поливанов отверг это предположение.
— Чтобы всех поубивать, — не растерялся Жаба.
— Ну да, — не согласился с ним Ганшин. — Может, она в госпитале у раненых выведывает, а у нас так — для отводу глаз. Кто-нибудь растрепет про фронт, а она всё запишет. Болтун — находка для шпиона, — прибавил он фразу, вычитанную в «Пионерке».
Это показалось убедительным.
Но Костя неожиданно сказал:
— Есть болтуны, а есть дураки. Вот наш Жаба — дурачок.
— Дурачок, да наш, а она фашистка!
Это развеселило Костю, и он объявил, что отныне палата номер семь объявляется страной Дурландией. В ней будут жить дурландцы, а править Дурландией, так уж и быть, согласен он сам. Тем более что у него есть уже и свой раб — Жаба, который должен ему тысячу щелбанов.
Пока в седьмой палате происходили все эти события, Изабелла Витальевна, проводившая уроки у девочек и сильно уставшая, выбрала тихую минуту и пристроилась у стола в дежурке. Она решила не заходить сейчас к мальчикам, а до обеда написать несколько давно откладываемых писем.
«Многоуважаемая Антонина Дмитриевна! — писала она в Саратов матери Ганшина. — Получила от Вас письмо, где Вы волнуетесь о Севе. Можете быть совершенно спокойны. Было немного трудно при переездах с места на место. Но сейчас жизнь наладилась. Ребята живут дружно, подобрался хороший, боевой коллектив. С учёбой тоже всё обстоит неплохо. Сева пока немного ленится, но у него есть успехи и по чтению, и по арифметике. Кормят вполне сносно, и Сева к тому же получает дополнительное питание, как Вы просили. Яйца в деревне 2 р. за штуку, масло сливочное 80 р. кг. Из денег, что Вы прислали, осталось чуть больше ста рублей, и сегодня перевод на 200, итого 300. В деревне можно купить ещё мёда, но мёд ребятам и так дают к чаю. Желаю Вам и всем нам к Новому году разгрома немецко-фашистских оккупантов и скорейшего конца войны!»
Изрядно послужившее старое перо-вставочка на красной облезлой ученической ручке брызгало чернилами и оставляло кляксы. Изабелла вздохнула, свернула лист треугольником, надписала адрес и принялась за следующее письмо.
Глава девятая
КУПИМ ТАНК
ейчас, сейчас, — говорил Севка, не поворачивая головы к Евгении Францевне и книгу не выпуская из рук.
— Не сейчас, а сейчас же.
«Авиация фашистов опоздала перерезать путь тяжёлым эскадрильям майора Петрова. Гудящие громады зашли правым крылом и обогнули огневой вал фронта. Красные бомбы легко подавили две батареи…»
Перед самым мёртвым часом Ганшину удалось снова выпросить «Истребитель» у Кости — и вот звонок на дневной сон.
— Ганшин, что я сказала?
— Евгения Францевна, ну пожалуйста, ну до главки только, — умоляюще протянул Ганшин.
«Следующий эшелон расстрелял из пулемётов закопошившихся среди разбитых орудий людей. И грянула красная артиллерия мощными, неслыханными огневыми ударами…»
— Нет. Ты сказал «сейчас», будь хозяином своего слова.
— Ну, только до конца страницы… Я сказал сей час, а не сию минуту.
На отговорку Евгения Францевна рассердилась, выхватила книгу и унесла её на тумбочку у противоположной стены, в ногах у Зацепы, где прежде коптилка стояла.
