Ночь генерала - Вук Драшкович

– Я американский корреспондент, и я высоко ценю ярко выраженный дух сотрудничества властей с прессой. На меня произвели большое впечатление серьезность отношения к делу членов суда и внимательное отношение к обвиняемому. Спасибо вам.

– Как ваше имя?

– Уильям Кинг, корреспондент «Ассошиэйтед Пресс».

– Я буду краток. Поведение Михайловича напоминает мне то, как держались перед судом в Нюрнберге нацисты. Я, Кеннет Сайерс, представляю британскую «Нью Кроникл».

– Михайлович – это преступник. И мне не нравится поведение его защитников. Это все, что я хотел сказать.

– Представьтесь, пожалуйста.

– Чу Чинь-Янь, корреспондент китайского агентства печати.

– Прошу начать допрос свидетелей, – сказал судья Джорджевич. – Введите свидетеля Милицу Опачич.

– Дорогие радиослушатели, – говорил репортер белградского радио, – уже сегодня в Москве, Лондоне, Вашингтоне, Праге, Варшаве и Софии люди услышат и прочитают в газетах о Милице Опачич, матери народного героя Стевы Опачича из Голубича под Книном. Как раз в этот момент она входит в зал заседаний суда. На лице ее глубокие морщины, она вся дрожит от гнева. Сжимая в руках пеструю матерчатую сумку, она начинает давать свидетельские показания. Послушаем, что говорит эта мать.

– Товарищ судья, товарищ прокурор, я слушаю, что говорит здесь этот гад, и у меня кровь стучит в висках. Мне хочется вскочить и выдрать его поганую бороду. Однажды четники пришли в наше село, перебили всех, кого застали, пожгли дома, срубили все фруктовые деревья, а на стволе одного грецкого ореха вырезали слова: «За нашего Короля – пусть горит вся земля!», – она замахнулась кулаком в сторону обвиняемого. – Они зарезали моего брата, ему было шестьдесят два года, его жену разрубили на куски, а моей племяннице, студентке, отрубили ноги, а потом сожгли ее живьем, – она зарыдала и пошатнулась. К ней подбежала поддержать ее китайская корреспондентка, вокруг столпились фоторепортеры…

– Я из того же села, что и Милица, – начал свои показания Андрия Павчевич. – Его бородачи схватили меня и кололи ножами куда попало. Я чудом остался жив…

– Чья это фотография у вас в руках? – задал вопрос прокурор свидетелю Миодрагу Покимице.

– Это мой сын, Душан. Он был старшеклассником, когда началась война, и он ушел в партизаны. Когда он попал в руки четников, они сначала забивали гвозди ему в руки и ноги, а потом… потом перерезали ему горло! Его тело они бросили в реку, я его искал, искал… В реке я нашел много трупов товарищей моего Душана.

– Где вы были во время Первой мировой войны? – спросил прокурор.

– Воевал, где же еще. Я был награжден медалью имени Карагеоргия, но я выбросил ее после того, как четники убили моего Душана. Мне не нужна королевская медаль, если король считает четников своей армией.

– Введите свидетеля Шукало Сулю, – сказал судья.

Чернявый мужчина средних лет, с выдающимися скулами и большими усами, в гражданской одежде, без галстука, в рубашке, застегнутой на все пуговицы под самое горло, вошел в зал как бы с опаской, осторожно. Сообщая сведения о себе, он все время озирался по сторонам. От смущения и страха его освободил прокурор, напомнив ему о преступлениях людей Михайловича по отношению к мусульманам в Фоче.

– Они убивали нас ножами на мосту, по спискам, и сверху, уже мертвых, сбрасывали в Дрину.

– Что это были за списки? – спросил судья.

– Списки, которые составил Дража.

– Что там было сказано? Вы не можете вспомнить?

– Там было написано перебить всех людей мужского пола старше двух лет, а женского – старше двадцати. Всех подряд.

– Сколько людей было убито на том мосту?

Только у вас, в Фоче, они уничтожили около двух тысяч человек…

– Пригласите свидетеля Лайо Латифа, а вы, товарищ Шукало, можете остаться в зале, если хотите…

«Батька, там какая-то женщина, – ему показалось, что он явственно слышит голос майора Остойича. – Пришла из Фочи, у нее для тебя письмо от усташей».

«За что мне эти муки?! И мне, и всем нам на веки вечные, – запричитала перед ним женщина и опустила на землю большой сверток. – Вот он, мой Гаврила, солнышко мое, глазки мои ясные!» Она развернула холстину и принялась целовать обугленный труп новорожденного ребенка. «И месяца не прожил, маленький мой, счастье и несчастье мамино! На вертеле, как цыпленка… цыпленочек ты мой, щеночек, догорела твоя свечка! Послали твою маму бедную, от горя почерневшую, отдать тебя в руки Драже, чтобы он тебя оживил и воскресил!» – тут она потеряла сознание и упала. Многие из стоявших вокруг офицеров и солдат всхлипывали.

Капитан Бойович нагнулся и взял конверт, засунутый между ножками ребенка. Скрипя зубами, он открыл его и протянул командующему.

«Это ждет каждого серба из Фочи, если ты немедленно не снимешь осаду города. Это же ждет каждого серба в независимой Хорватии, если ты, Дража Михайлович, не прикажешь своим бандитам выйти из леса и сдать оружие!»

Даже сейчас, в зале суда, он с трудом сдержал подступившие слезы. Тогда он приказал своим войскам в тот же день развернуть наступление. Он сказал: «Мои герои, излейте на врага всю силу вашего гнева. Но карайте только преступников, гражданское население, невинные люди ни за что не должны пострадать. Пусть каждая мусульманка будет вам как мать, пусть каждый мусульманский ребенок будет вам как родной!»

«Однако, Батька, так не пойдет! – закричал кто-то из толпы офицеров и солдат. – Мусульманка мне не мать!»

«Братья мои, дети мои, мы не усташи. Мы не такие. И мы не будем такими никогда и ни при каких обстоятельствах. Мы не преступники, и мы не мстим. Вперед, на Фочу, и будем вести себя как герои и солдаты, как это и должно…»

– Есть у вас дети? – спросил судья крестьянина Латифа.

– Было их у меня пятеро. Сейчас остался один… четверых четники зарезали.

– Когда и где?

– На второй день после Рождества сорок второго. Только мы сели ужинать…

– Чье это было Рождество? – прервал его вопросом защитник Иоксимович.

– Как это чье? Рождество оно и есть Рождество.

– Православное и католическое Рождество приходятся на разные даты.

– Это было на наше, товарищ, на наше… настоящее Рождество. В Фоче нет католиков. Они ворвались в дом, похватали нас прямо за обеденным столом. Тут же нас и убивать стали. Ножами. Четверых моих дертей и меня тоже… Вот, видите, – он показал шрам от ножа поперек горла. – Аллах меня спас. Двадцать дней потом не мог ни есть, ни говорить.

– Кто был их командиром?

– Не знаю. Говорили…

– Командовал лично он, – прокурор показал пальцем на генерала.

– Теми, кто убил моих детей, командовал какой-то Обрад Тостич. Так по крайней мере говорили.

– Что вы можете сказать на все это, обвиняемый? – спросил судья Джорджевич, протирая платком запотевшие стекла очков.

– Позор. Преступление и огромный грех. Что же я еще могу сказать? Был нарушен мой приказ, и, насколько я помню, мой военный трибунал осудил большую группу четников на смерть.

– Они были расстреляны?

– Абсолютно все.

– Назовите их имена и фамилии, – сказал прокурор.

– Этого я не знаю. Это известно вам, прокурор.

– Мне?

– В ваших руках мой архив, там есть и приговор с именами тех людей, которые опозорили мою армию и мой народ.

– Пригласите свидетеля Иозо Урожника. Судья решил замять спор между прокурором и обвиняемым.

Свидетель в белой рубашке, без правой руки, вошел в зал с выражением испуга на лице. Голос его дрожал, когда он сообщал данные о своем имени, месте и годе рождения.

На вопросы он отвечал бессвязно, постоянно щурясь. В его село, Плоче, ворвались четники и согнали всех жителей на центральную площадь. Собрав целую толпу народа, они начали, как сказал свидетель, расстреливать ее. Некоторые попытались бежать.

– Бросился бежать и я… бегу и все оглядываюсь, и вижу, как горят дома… Мато пуля попала в затылок, он упал… я получил несколько пуль в плечо… думаю, это была очередь из автомата, в спину… Я потерял руку, дом, двоих родственников.

– Скажите, а в окрестных селах происходило что-либо подобное? – спросил прокурор.

– Такое же творили они в Горажде, и в Ковачево Поле, и в Вишневе, и в Дубе… да и в Любише, но так, как в Прозоре, не было нигде.

– И все это были четники?

– Да, четники, под командованием оккупантов… С итальянцами вместе.

– Алекса, вы, как значится в моих документах, являетесь и свидетелем, и жертвой бандитского ножа Дражи Михайловича, – Минич рылся в толстой пачке бумаг, лежавшей перед ним. – Я вижу, что ваша левая рука действует плохо, а на шее у вас заметный след от… Расскажите нам все, что вы знаете.

– Я крестьянин из села Рибац, недалеко от Прозора. Нас, Пранюшичей, было в селе девять домов. Мои еще в старые времена пришли из…