Поп Гапон и японские винтовки. 15 поразительных историй времен дореволюционной России - Андрей Аксёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но нельзя было просто любить женщину или мужчину: требовалось любить во имя какой-нибудь идеи или, на худой конец, любить не земное воплощение, а саму внутреннюю суть человека. Например, не Андрея Белого, а Поэта с большой буквы. Если в любовь проникал быт, в кругу поэтов такой любви было делать нечего. Поэта надо было любить во имя его мистического призвания. Сам он его себе придумал или нет – неважно: важно, чтобы в него все верили. А сам Поэт должен был являться перед любимой не иначе как в блеске своего сияния – символического, конечно.
Спустя 120 лет все это очень сложно расшифровывать. Например, вот что писал Андрей Белый своей возлюбленной Нине Петровской:
«Вообще чем больше спадает повязка с глаз, тем ближе видишь, что первоначальная картина множества сущностей (идей), которая так пестрит и тешит взор впервые проснувшегося к Жизни из жизни, – тоже обманчива. Все узнанное еще недавно как сущность оказывается только более тонко прикрытым отношением явлений. Такой образ характеризует мои слова: относительность явлений имеет складки, ложится складками. Начало складок и есть та первоначальная относительность, которая скоро всем становится явной. Тогда линия углубления складок начинает казаться сущностями (такова сущность отчаяния, черта, хаоса, ужаса, бреда, безумия, Души мира, ангелов). Но и это оказывается только покровами, случайно приблизившимися к сущности благодаря именно не прямой, а складчатой линии относительного. Тут-то и начинается искание сокровенного в сокровенном».
Иногда кажется, что мысль, сокрытая в этих строках, становится понятной, – но затем она опять ускользает, и нам, людям XXI века, невозможно ни понять, о чем идет речь, ни разобраться в подтексте этих посланий.
Из всех героев этой истории наиболее «осязаем» Валерий Брюсов. Родоначальник русского символизма, он пристрастился к нему раньше всех крупных поэтов и начал писать символистские стихи тогда, когда это еще не было модно. Десять лет он в безвестности, под постоянными ударами критики, толкал вперед машину символизма, учился, редактировал, работал в журналах. Когда наконец символизм вошел в моду, Брюсов автоматически сделался мэтром. Но теперь его критиковали уже сами символисты: его жизнь не отвечала идеалам и взглядам декадентства.
Брюсов был мещанин, привыкший к уюту. Его жена Иоанна Матвеевна, тоже мещанка, дочь литейного мастера, умела создавать уют и спокойную, рабочую атмосферу в доме. Она знала: несмотря на все свои увлечения, Брюсов вернется домой к ее обеду. Конечно, для вдохновения поэту необходимы символистские музы и возвышенные дамы, но все же Валерий Яковлевич предпочитал для работы спокойную, сосредоточенную домашнюю атмосферу. Желательно – с борщом, а музы, как известно, не умеют варить борщи. Язвительная Зинаида Гиппиус называла Иоанну Матвеевну «вечной» женой: «Так тихо она покоилась на уверенности, что уж как там ни будь, а уж это незыблемо: она и Брюсов вместе. Миры могут рушиться, но Брюсов останется в конце концов с ней».
Кроме того, Брюсов добился своего положения неустанным трудом и самосовершенствованием. Он писал статьи и стихи, выпускал сборники, занимался критикой, давал молодым поэтам советы. Классический совет Брюсова такой: «Неплохо, но надо еще очень много трудиться и работать, чтобы вышло что-нибудь получше». Прочим возвышенным символистам могло показаться, что он ненастоящий декадент и ненастоящий поэт: слишком близок к земле.
Однако Брюсов был мэтром и общепризнанным вождем. Он разобрал всего Верлена по буквам, когда остальные символисты еще в школу ходили, и до него окружающим было как до Юпитера. К тому же он издавал самый передовой, самый важный и чисто символистский журнал «Весы». Короче, это была значительная фигура. Вот что писал о Валерии Яковлевиче тот же Ходасевич:
«…Он вел полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял, мирил и ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой бдительностью. К властвованию, кроме природной склонности, толкало его и сознание ответственности за судьбу судна».
А еще у Брюсова были деньги: он вышел из среды, где все привыкли упорно трудиться и где труд вознаграждался, и к тому же получил наследство, небольшое, но дающее уверенность в будущем.
С какой стороны ни посмотри, не похоже на Поэта, который сидит на Парнасе, не ест, не пьет, а только общается с музами! И стихи Брюсова критиковали – за чрезмерную технологичность и «явную умственность».
Андрей Белый (настоящее имя – Борис Бугаев) был прямой противоположностью Брюсова и воплощал в себе идеал настоящего стихотворца. Когда Брюсов стал выпускником университета, Белый только окончил гимназию. Он был знаком с философом Владимиром Соловьевым, крупнейшим христианским мистиком, и читал Шопенгауэра. Учась на историко-филологическом факультете, он пришел к заключению, что точные науки не дают целостного взгляда на мир, а истина раскрывается только через творчество, которое «недоступно анализу, интегрально и всемогущественно». Уже в 1905 году Белый-Бугаев прекратил посещать занятия в университете, а в 1906 году подал прошение об отчислении и занялся исключительно литературной работой. Он писал стихи, печатался в символистских издательствах, водил знакомства с Гиппиус, Мережковским, Брюсовым и Блоком.
Андрей Белый любил влюбляться и влюблять, но, воспринимая себя Поэтом, изо всех сил старался не запятнать себя земной любовью. Женщины, однако, волновали его довольно сильно. Вот что писал тот же Ходасевич: «Тактика у него всегда была одна и та же: он чаровал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее как бы исключающем всякую мысль о каких-либо чувственных домогательствах с его стороны. Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство. Случалось и так, что в последнюю минуту перед "падением" ему удавалось бежать, как прекрасному Иосифу, – но тут он негодовал уже вдвое: и за то, что его соблазнили, и за то, что все-таки недособлазнили». Как вы понимаете, любить поэта-символиста было сложно, но все-таки прекрасно!
Итак, Андрей Белый был настоящий символист, Поэт во всем блеске своего сияния, недоступный и от этого еще более сладостный. У Брюсова он работал в журнале «Весы», редактора своего уважал и, возможно, даже побаивался. Вот, например, как он вспоминал оценку Брюсовым своих стихов:
«Помню, как читал у него стихи в первый раз. В первый раз он меня слушал. Не оставил ни одной строчки без строгой критики. Мне казалось, что бездарнее меня нет поэта. Я был в отчаянии, но критика его запала глубоко. Как благодарен был я ему впоследствии».
Вернемся к роковой женщине, поселившей страх и смятение в душах готовых ко всему героев символизма. Нина Петровская была маленького роста, тоненькая, бледная, с огромными черными глазами и пышными черными волосами. Она любила духи с резким запахом, эффектно выглядела и обращала на себя внимание.
Ходасевич писал о ней так:
«Нину Петровскую я знал двадцать шесть лет, видел доброй и злой, податливой и упрямой, трусливой и смелой, послушной и своевольной, правдивой и лживой. Одно было неизменно: и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи – всегда, во всем хотела она доходить до конца, до предела, до полноты, и от других требовала того же. "Все или ничего" могло быть ее девизом. Это ее и сгубило. Но это в ней не само собой зародилось, а было привито эпохой».
Нина родилась в семье чиновника, окончила зубоврачебные курсы. То время давало женщине не очень много вариантов выбора будущего. Проще всего было выйти замуж, иногда других возможностей и не оставалось. Но Нина, представительница нового поколения, увлеклась модным символизмом, даже пыталась
