Последние назидания - Николай Климонтович

И вот, видя полную растерянность моего отца, который пошел все-таки на вполне разорительные финансовые жертвы, чтобы выпутаться из квартирной ловушки, прощелыга Филимонов придумал совершенно иезуитский план. Он явился на университетскую автобазу и рассказал коллегам автомеханика Михайлова, что тот не желает ехать в отдельную квартиру. Коммунальная пролетарская общественность, для которой отдельная квартира была скорее мечтой, чем явью, была потрясена и возмущена. И, по-видимому, наш сосед был подвергнут столь суровому товарищескому остракизму, что буквально через неделю семья

Михайловых уже паковала вещи. Супруга автомеханика, едва скарб был вынесен и погружен на машину, подогнанную с той же автобазы, вернулась на кухню, взяла банку с грибом и вышла, не прощаясь.

Скорбный автомеханик, неся пустой аквариум, буркнул простите коли что не так и, никому не глядя в глаза, тоже исчез. Сявка же давно уж беззаботно крутился во дворе, не ведая еще, что преподнесет ему в скором времени суровая судьба.

Не знаю, как у моих родителей, но у меня от того весеннего дня осталось чувство вины, будто мы выгнали Михайловых на улицу из их теплого гнезда. Вины и пустоты,- так сиротски глядел опустевший кухонный подоконник без банки с грибом, так мрачен оказался голый, с серой грязью на линолеуме, угол из-под соседского кухонного стола, на котором когда-то стоял аквариум с юркими яркими рыбками… Это чувство осиротелости не обмануло меня. Дело в том, что история эта закончилась трагически: автомеханик Михайлов повесился уже через месяц жизни в своей новой однокомнатной квартире. Мне неизвестна судьба его родных, знаю лишь, что много позже Сявку забрали в армию, из которой он вернулся старшим сержантом с полноценными усами. А бывшая некогда соседской средняя комната со временем, после смерти бабушки, превратилась в отцовский кабинет…

ВМЕСТО ПОСВЯЩЕНИЯ

Меня спасла рассеянность отца. Потому что, прибыв на дачу, он вспомнил, что оставил предназначенные мне деньги в запертом кабинете, и на другой день приехал меня выручать…

Я не помню сейчас, что следовало за чем, но знаю только, что, как водится, раньше “скорой помощи” прибыла милиция. В приемном покое отделения травматологии Первой градской на каталке у стены коридора лежала седая женщина, у которой было вдребезги разбито лицо. Здесь же сидел парень, то и дело наваливаясь на мать, которая выглядела деревенской старухой, хотя наверняка была не старше моей матери. Та поминутно стирала у сына со лба пенящийся кровавый пот. Стыдясь смотреть на чужие несчастья, когда сам оказался в беде лишь по собственному капризу, я вспомнил, как отец спас мне жизнь в первый раз.

Летом мы жили в палатках в расщелине на берегу моря неподалеку от

Геленджика. Мне было пятнадцать, я перешел в девятый класс и томился от скуки в компании дядек-физиков, бегавших в трусах туда-сюда по берегу с подводными ружьями наперевес, их раскрасневшихся жен в купальниках, всегда варивших на костре уху с лаврушкой, всегда жаривших в сухарях на постном масле развалистые куски толстого лобана, всегда мывших эмалированные миски, и их слабовозрастных и малоразвитых для меня детей.

От безделья я днями плавал в море. Однажды меня напугал дельфин. Он неожиданно шумно вынырнул рядом со мною из пучины, играя и едва не касаясь моего тела, и это внезапное появление морского чудовища поначалу вызвало у меня панику. Наверное, дельфин понял, что имеет дело с пугливым идиотом, и исчез так же, как возник, а я, придя в себя, долго звал его и пытался отыскать в океане. Все было тщетно, и я поплыл, почувствовав себя ихтиандром, поплыл вдаль, пересекая бухту, туда, где в палатке с подругой и мужем подруги жила одинокая студентка из Иванова с большими бедрами и маленькой грудью, с которой я познакомился, когда мы с отцом и с его другом, свердловским физиком Кобелевым, ходили в поселок за продуктами.

Поселок назывался мило – Криница.

Я хорошо плавал, к тому же на мне были ласты, но, преодолев эти пять километров, совсем выдохся и на берег буквально выполз – к ногам предмета подвига. Студентка из Иванова – что-то связанное с текстилем – несколько удивилась, но налила мне горячего супа, дала чаю и шоколадку. Больше не дала ничего, хоть мы и ходили вдвоем

гулять в цепкие и колючие заросли дикого кизила. День клонился к вечеру, как сказал бы эпик, мне пора было домой, где меня, как я понимал, не представляя, конечно, всей картины, уже хватились. Но нечего было и думать идти босиком километров двенадцать по горячим и острым камням. Оставалось опять плыть.

Конечно, на этот раз я непременно утонул бы. Мы уже обменивались долгим прощальным платоническим поцелуем с текстильщицей, как появились мой отец и Кобелев, белые лица которых вмиг порозовели, когда они увидели меня живым. В руках отец нес мои тапочки. То есть он до последнего не верил, что меня поглотило море, хотя это казалось очевидным, к тому же тут сработала интуиция заправского холостяка Кобелева, который так и сказал: да нет, Юра, он хорошо плавает, просто пошел по девочкам… И был по-своему прав.

КАК КРУТИТЬ ЛЮБОВЬ

Звонок застал меня в квартире родителей случайно: я давно жил отдельно холостым нищим богемцем и приехал съесть тарелку борща и тайком от отца перехватить у матери червонец. Трубку снял я сам.

Женский голос сказал: ни за что не угадаешь, это Оля Агафонова. И после паузы: давай повидаемся, я сегодня дома одна. Я даже не успел удивиться, что она помнит меня, ведь прошло так много лет. Но, странное дело, я терпеть не могу, когда мне так бесцеремонно назначают свидания дамы, лишая любовной инициативы. Выписывают, говоря циничным мужским языком. Я довольно грубо сказал, что рад, но сегодня занят. Положил трубку и тут же пожалел, что отказал ей. Хотя у меня действительно были на этот вечер другие планы.

Конечно же, я тоже сразу вспомнил ее. Последний раз мы виделись, когда ее семья уезжала из этого дома и из этого двора. Это было лет десять назад. Тогда, в свои шестнадцать, Оля Агафонова была уже вполне сложившейся женщиной. С тяжелым красивым неподвижным лицом, какие бывают у слишком сосредоточенных на своей вагине юных дам. С черными глазами вола, чуть навыкате, и с замечательной каштановой гривой. Но в те поздние школьные годы я редко сталкивался с ней.

Так, мимоходом, встретившись во дворе, мог обронить какую-нибудь двусмысленность, намекая на наше общее отрочество, потому что, начиная с восьмого класса, учился в другой, специальной, школе, и у меня была уже другая компания и совсем другие интересы.

Теперь ее неожиданный звонок напомнил мне то время, когда нам было лет по двенадцать-тринадцать. Я выглянул из окна во двор. Там, внизу, на асфальте она когда-то прыгала через скакалку, а я вот так же подглядывал за ней и за стайкой соседских девчонок. Я не знал ее нового телефона. И позвонил в справочную. Агафоновых в Москве оказалось пруд пруди. Я знал ее полное имя и ее возраст, но ситуацию это не меняло: скорее всего телефон был зарегистрирован на ее отца-ботаника, профессора биологического факультета. Так что я бросил свои поиски, пожав плечами: что ж, жаль, но – не сложилось. А между тем у нас с ней было одно важное незаконченное дело, и, оказалось, она тоже жалеет об этом. А именно, мы с ней так и не переспали.

Сейчас я вспомнил, когда мы познакомились. Мы учились классе в шестом, наверное: Агафоновы приехали в этот дом позже, чем мы, переселившись из коммуналки в четырнадцатиэтажном – этот дом напротив кинотеатра Прогресс так и назывался в университетском фольклоре – в отдельную квартиру. Они появилась, когда наш двор уже зарос кустами сирени, прижились липы и тополя, несколько березок, были разбиты под окнами первого этажа цветники с золотыми шарами, а зимой каток на спортивной площадке, обнесенной стальной сеткой, почему-то бросили заливать. Что ж, катание на коньках было привычкой многих юных поколений, но наше, кажется, было едва ли не последним.

И мы уже выросли из своих детских снегурок, которые приматывались веревкой прямо к валенкам, из фигурок, намертво прикрученных к подошвам высоких шнурованных ботинок, из гаг с выступающим передом, из высоких шикарных хоккейных канадок и даже из доставшихся по наследству от отцов с длинными лезвиями и острыми носами, опасных в спортивных схватках, беговых норвежек.

Никто не пришел нам на смену. Следующие генерации отчего-то отказались от радостей конькобежного спорта, когда на иллюминированном катке под звуки голоса какой-нибудь Далиды так ловко было приставать к девчонкам. Теперь в нашем детском дворе появились рядом с заброшенной спортплощадкой самостройные лавочки и стол для домино, за которым забивала козла компания, состоявшая из обслуживающего персонала: слесарь Витя, живущий в гражданском браке с нашей техником-смотрителем Валей, отец Филиппка, – он тоже был с автобазы, дворник Вася. Интеллигентные же жильцы, тогда еще кандидаты наук, уже не выходили, напялив линялые пузырящиеся на коленях треники, на апрельские ленинские субботники, как было поначалу, когда горячим еще оставался энтузиазм новоселов. Короче, жизнь наладилась и устоялась, подросли девочки, мои ровесницы. А ведь когда-то они играли на асфальте в классы, прыгали через веревочку, модничали, нося все как одна одинаковые кофточки и притворно воротя от нас носы. Среди них была и самоуверенная, неуемно болтливая, как бывают говорливы интеллигентные неумные женщины, красавица Таня Скокова, моя первая любовь, и ее фамилия гармонировала с семейным преданием, будто ее мать – внучатая племянница балерины Ксешинской. И плотненькая Люба Чернова, жившая на первом этаже, – вечером, уцепившись за решетку ее окна и подтянувшись, удобно было подглядывать, как она раздевается перед сном. И умница Лиза Каракозова, отличница с прямыми некрасивыми волосами и дурными зубами. Наконец, эта самая Оля Агафонова, которую создала природа не для любви, как Таню Скокову, но для страсти и похоти.