Тавро - Владимир Рыбаков

Бриджит сказала:

— Хватит. Мешаете слушать музыку. Чего вы хотите от него? Довольно политики! А ты, Франсуа, заткнись. Не на собрании своей секции.

Но тот заорал:

— Сама заткнись! Вы все тут реакционеры. А мы взорвем ваш гнилой мир! Всю трухлятину! Будут у нас колхозы! Будут! А ты, ты — ренегат!

Мальцев ничего толком не увидел и не почувствовал, но губы его оказались вдруг разбитыми. Франсуа оттащили. Бриджит быстро сказала:

— Прости. Он просто налился. Они у себя на факультете больше всего любят баррикады строить.

Мальцев все чего-то не понимал. Наконец дошло: ему набили морду. Так. Что же надо делать? А ничего… Ну и пусть. Мысль о том, что он получил по личности за то, чтобы были в этой стране колхозы, растянула губы. Попытался их удержать, но серьезность все равно ушла. Он расхохотался. Как давно этого не делал. С чудовищным облегчением. Хоть тут, с этим Франсуа, все было ясно. Когда Бриджит пачкала его кровью платок, чмокнул ее в руку. Все еще смеясь, сказал:

— Пора мне. Я пошел. Колхозы — это не для меня.

— Я провожу тебя.

Городской воздух, очистившись от шума дня, чем-то пах. Мальцев определил: сырой корой. Осмотрелся. Деревьев не было. Тогда он понял, что пахла мокрым лесом идущая рядом Бриджит. Он, было, открыл рот, но…

— Какая тишина, а? И ветер удивительно свежий. Так и кажется, что дома волнуются. Как в лесу деревья и трава.

У самого уха Мальцева будто яростно щелкнули пальцами… понимание творящегося сорвалось с места: „Я здесь… ты здесь… хорошо, что ты здесь, а я рядом“. Вот что происходило в воздухе, объединяющем их головы.

Он не сдирал и даже не снимал глазами Бриджитину одежду — он принимал ее всю до последнего хлястика. Мальцев подумал, что она должна прийти к нему сейчас, этой ночью, и она попросила его адрес. После новой тишины, мягкой, но неудобной, как новый матрац, он подумал, что зря не ответил тогда ударом на удар, и Бриджит спросила:

— Чего ты засмеялся, когда Франсуа тебя ударил? Я думала, что ты на него сразу, без слов, набросишься. Знаешь, он искренне хочет изменить мир. Не рисуется.

Мальцев потерянно улыбался — он уже не помнил, от чего заливался. Начал придумывать ответ, чтобы он был занятным, оригинальным, но не успел… Он уже сказал:

— Добрые фанатики хуже всякого зла. Их не бить надо, убивать.

Бриджит приостановилась. Она почувствовала больше, чем заинтересованность. Этот русский ее приятно испугал. Он показался вначале забавно-неуклюжим, топчущимся на месте и вместе с тем топчущим все… так, потому, что иначе не может.

Бриджит увидела — свет фонаря как раз сыпался на лица — его растерянную улыбку, а затем услышала эти его слова. Его голос делал их окончательными, неизменными — он был ровным.

Они уже отходили от фонаря, и беловатый луч осветил напоследок глаза еще не опомнившегося Мальцева: они были напряжены, как страхи детства, когда отец с матерью уходили в театр, нянька отлучалась к дворнику, а Бриджит оставалась наедине с темнотой и знала, что стоит ей посмотреть вперед, к стене, чтобы увидеть страшные глаза кого-то очень злого. Детство. Давно оно с такой силой не возвращалось к ней. Было так хорошо! Бриджит впервые за много лет захотелось обнять шею отца. Она, пытаясь задержать это желание, дождалась следующего фонаря и вновь заглянула в глаза парня. Они были нежными, и тогда она, вздохнув, поцеловала Мальцева в щеку, — то ли из благодарности, то ли потому, что все же нужно было кого-нибудь поцеловать. Старого отца уже не хотелось.

Взбираясь на свой чердак, Мальцев бормотал:

— Ну и Булониха. Вот это Булониха. Забулонила она меня, что ли?

Он не скрывал восторга. До сегодняшнего вечера французы и французские русские были скорее тенями, чем живыми людьми. Они менялись в глазах Мальцева в зависимости от освещения. Даже Таня, несмотря на ее явную привязанность к нему, несмотря на ночи, была будто под мутным стеклом. А Бриджит вот освободила его от наваждения. Он увидел в ней все, что происходит вокруг него. Да, да, он понял: здесь люди боролись за несерьезную жизнь. Это и был их идеал, их коммунизм. Правда, может быть, не только поцелуй Бриджит, но и кулак того типчика помог ему понять эту простую истину. Глаза уже переставали видеть свет за веками, как появилось желание обнять Бриджит, прижать к себе ту, которую… которой кто-то разрешил ловить и повторять его мысли.

Утром ветер, отделившись от стоящего на одной ноге гения, ударил Мальцева, предупредил его с силой о неприятностях, но тот не понял. Свободный гражданин Святослав Мальцев думал только об одном — собрать побольше денег и уехать на несколько дней с Бриджит к морю. На заводе во время обеда он был настолько поглощен своей мечтой, что не сразу сообразил: услышанное им только что — совершенно необычайно! Он верно ослышался! Сидевшие вокруг него рабочие ворчали, что забастовка им совершенно не нужна.

— Чтоб ее черт побрал. Надоело. Я плачу в рассрочку в трех местах, моя буржуйка вопит, что никак не укупориваем дырищ в бюджете, да и до отпуска не так далеко. Бастовали ведь не так давно. Зарплату нам повысили. Так чего же? А? Я вас спрашиваю?

— Ладно, ладно, не ори. Сами понимаем. Не больше, чем тебе нужна нам эта забастовка.

— Слушайте, чего глотку драть, ничего не попишешь, придется бастовать.

— Ладно. Чего об этом говорить… Ты на каких лошадей сегодня поставишь? Мальцев вмешался:

— Простите, я что-то никак не пойму: кто бастует? когда? и почему вы недовольны? Забастовка же дело добровольное: кто хочет — бастует, кто не хочет — работает! Разве не так?

Громкий смех был ему ответом.

Мальцев почесал в затылке и в овладевшей им беспокойной озадаченности пошел в цех. Там шла размеренная работа. Ему оставалось пожать плечами и уйти в мир податливого железа. Только к концу дня замаячили перед машинами пьяные от вина или от избытка сил какие-то люди. Но они находились как бы на ничейной земле.

Когда Мальцев вышел за ворота, над его головой медленно и душно собирался уже летний дождь. Усталость спокойно давила на плечи, давала уверенность в завтрашнем дне. Вот я — твоя плата за зарплату! Мальцев ласково улыбнулся. Улицы, по которым он шел, кишели магазинами и людьми, и все было нагружено добром.

Здесь сполна платили за усталость, и, в сущности, можно было постараться понять, почему этот народ хотел и добивался, чтобы платили и за усталость.

В кармане у него вновь теснились деньги. Чтобы сполна осознать радость своего трудового утомления, он стал переводить свою зарплату на рубли. В Союзе ему нужно было три-четыре месяца, чтобы столько получить.

Мальцев пошел первый раз в жизни на завод еще совсем сопляком. Потел, как раб, ждущий вольной. Ему с теплотой сказали:

— Сколько годов тебе?

— Пятнадцать.

— Вот. Так слушай и запоминай. Мы все умеем вкалывать. Но — нельзя. Понимаешь? Если наработаешь больше, чем Бог велел, сразу же расценки снизят. Понял? И тогда всему цеху плохо будет. Так что иди и гуляй поболее.

Мальцев слушал, но не понял и не запомнил. Так что свершилось через определенное время неизбежное: руки спокойно поймали его за шиворот и сапоги с нарастающей, но крепко сдерживаемой злобой — это был урок, а не наказание — намяли ему зад и бока.

— Дуралей ты, раз русского языка не понимаешь, раз старших не слушаешься! В башку через башку не дошло, авось через жопу дойдет. Но мы тебе все-таки еще раз в ухи поясним. Ты знаешь, что сделал со своими ста шестьюдесятью процентами выработки? Не знаешь? Мне, к примеру, за каждую трехлямундию давали девять копеек, теперь будут давать семь. Вот что ты сделал, чертов сын! Ты знаешь, сколько нам теперь, чтоб выколотить ту же деньгу, нужно будет лишнего времени вкалывать? А? Дубье! Ты, может, думал, тебе корешки, а нам вершки будут. Так и тебе, сучке, расценки понизили. Вот, от земли два вершка, а туда же прет!

Мальцев тогда задумался, но никак не мог сообразить, почему, работая в полную силу и от души, будешь получать столько же или меньше, чем если бы работал лениво, вполсилы. Он ломал себе голову довольно долго… пока его не избили, на этот раз довольно серьезно, хотя, конечно, били так, чтобы не покалечить мальчонку. С тех пор, где бы Мальцев ни был — во Львове или во Владивостоке, где бы ни работал — на маленьких фабриках или многокилометровых заводах, он никогда не перевыполнял план более, чем следует, и это наказывал, угрожал или вбивал кулаками в головы молодым. Правда, это приходилось делать очень редко… Он, бывало, не раз удивлялся своей былой неразумной непокорности.

В последние месяцы Святослав Мальцев с нарастающим восторгом наблюдал за работой, в которой отсутствовал этот таинственный закон, и с каждой зарплатой он все благодушней относился к французам.

В ночь очередной получки он глядел на танцующего далеко напротив гения, подмигивал ему обоими глазами, наливал себе еще стопочку, тянул к ничто руки до сладкого хруста, читал гению что-то из Верлена и с удовольствием вспоминал виденных им мастеров, скажем, на Урале.